Читать интересную книгу Молодость Мазепы - Михаил Старицкий

Гордо «вошел в светлицу Тяпкин, отвесил низкий поклон пану гетману и торжественно начал свою речь:

— Его пресветлое царское величество, государь Великия и Малыя России и всех земель обладатель желает тебе, ясновельможный гетман, здравия!

— От щырого сердца, — отвечал гетман, подымаясь с кресла и отвешивая низкий поклон, — благодарю пресветлого московского царя и моего пана за его милость и честь, и со своей стороны желаю найяснейшему государю здравия, долголетия и споспешествования во всех его благих начинаниях.

— Царь всея России и государь мой всемилостивейший, — продолжал Тяпкин, — скорбит душою, что ты прельщаешься агарянскою прелестью и держишь союз с врагами креста Господня и христианских держав, которым обязан ты повиноваться, состоя, как верный раб, под их опекою и рукою.

По лицу гетмана пробежала судорога; оно слегка побледнело, а потом медленно стало разгораться вместе с устремленными на посла глазами.

— Вот именно вследствие того, — начал с усилием гетман, — что я поклялся быть покорным моему найяснейшему королю, которому царь московский, государь Великия и Малыя России отдал нас «на поталу», по Андрусовскому договору, — так вот именно вследствие присяги моей, я и не могу «розбрататыся» с татарами — союзниками моего короля, — несть раб более господина своего! А буде укажет найяснейший король идти с ними, хотя бы и на христиан, то я, как верный раб, должен буду исполнять его найяснейшей мосци державную волю. Так вот, вельможный пане посол, стольник и боярин, так и передай о том Москве, что, по царской воле, я должен теперь слушать прежде всего найяснейшего своего опекуна, и что я тоже скорблю о том душой.

— И сердце государево, и его царская воля подлежат лишь суду Царя над царями, а нам, подлым рабам, не должно о сем рассуждения даже имети, — возразил Тяпкин, — и что наш господин совершил, должно быть во благо, понеже ему пещися о нас… а тебе, гетман, довлеет воссылать лишь молитвы к Всевышнему о здравии, о долголетии и одолении врагов пресветлого государя нашего и твоего всемилостивейшего благодетеля и господина.

— Молюсь, усердно молюсь, — все более и более раздражался Дорошенко, теряя способность владеть собою. — Только вот напомню и тебе, вельможный стольник-боярин, нечто другое. Блаженной памяти гетман Богдан Хмельницкий ударил челом по доброй воле пресветлому государю, одной веры монарху, а значит, и единому природному защитнику нашему, и поклонился всеми русскими землями, как по тот бок, так и по этот бок Днепра, купно с Червонной Русью, аж до Карпат, всем нашим народом, — чтоб принял под свою высокую руку как равных и защитил от ляхов и латынян, ополчившихся на наше бытие. И поклялся нам Богдан, купно со старшиной и народом, быть в верном и вечном братском союзе с нашим единоверным царем, чинить его пресветлую волю, ходить с его ратью на супостатов и действовать на возвеличение его державы, за сохранение своих прав и удержания под его булавою неделимой украинской Руси от Карпат до Пела и от Случи до Перекопа… Ну и что же?

Гетман перевел дух. Поднимавшееся волнение зажгло его глаза мрачным огнем, на щеках горел густой румянец.

Смущенный Тяпкин стоял молчаливо: он понял, что своими словами вызвал у гетмана не дружелюбие — для какой цели собственно и был командирован, — а напротив, неприязненное раздражение. Но он решительно не мог уяснить себе, что же в его словах могло так раздражить гетмана?

— Так кто же нарушил клятвенное обещание? — продолжал Дорошенко. — Кто показал больше усердного служения, как не гетман Богдан Хмельницкий? Он, разумом своим и подручными ему силами и Белую Русь, и всю Литву со стольным городом Вильною под власть Великого Государя отдал, и в Львов, и в Люблин ввел царских ратных людей, он и до самого отхода жизни сей верно работал царскому величеству. А какая ему была за то благодать? А вот какая: в комиссии под Вильной московские послы не дали комиссарам его мест; когда Потоцкий с Чарнецким, закупивши татар, ударили на Подолию, то и помощи не дали своим людям, под опекою Москвы уже сущим. А Выговского, который наиболее споспешествовал Богдану в деле единения, чем отблагодарили? Выставили против него других гетманов и возбудили междоусобную брань в православном войске. А в недавнем прошлом какой договор учинили с поляками? Разорвали нашу Украину на две части. А теперь Андрусовским договором шарпаете эту несчастную Русь уже на три части! В Витебске все православные храмы обращены в костелы, в Полоцке — тоже, кроме одной церкви, в других городах — тоже…

Гетман не мог дальше говорить от охватившего его волнения и смолк, тяжело дыша.

Его речь произвела на старшину подавляющее впечатление; все стояли, опустив чубатые головы, словно пришибленные обухом, и вдруг в упавшей тишине раздался обилии тяжелый вздох.

Тяпкин растерялся: он увидел, что неосторожным словом испортил все дело.

— Успокойся, ясновельможный гетман, ты не понял моих слов, или я их не так высказал… Пресветлый царь наш, государь и самодержец денно и нощно печется о благе вашем и о благолепии православных церквей, а равно и об единении всей Руси. Не волен я про тайные наши думы поведати, а могу только сообщить тебе, гетман, великое царское благоволение… На тебя государь уповает и просит, чтобы ты с басурманами не водился, яко сие православному вождю не гоже, а наипаче, чтобы не поднимал с ними походов на пределы царские… Остальное же все приложится…

Дорошенко уже овладел собою и с глубокой почтительностью ответил ему:

— И сердца наши, и головы за пресветлого нашего господина, за великого государя! О том лишь и скорбит наша душа, что мы невесть за что от его ласки оторваны, а чтобы я имел дерзновение воевать с неверными православного монарха, то пусть падет Каиново проклятье на мою голову. Поведай государю, что и в народе, и в войске казачьем встает ропот и смятение потому только, что он оторван от левобережных братьев и отдан снова в руки злейших врагов своих…

— Я передам пресветлой царской милости твои гожие речи, и он услышит милостиво ваши желания… А вот от боярина Шереметьева еще тебе передам, что в Бруховецком он изверился… Лисой прикидывается, а волчьи зубы растит, да и с людишками не обходчив: сам у нас просил воевод с ратными людьми, а не сумел укрепить их и вызвал смуты, да козни… А на тебя боярин больше уповает…

— Передай ему, — ответил гетман, — пусть только похлопочет закрепить за нами все права, пактами Богдана Хмельницкого утвержденные, — и я ударю челом государю не только всей Правобережной Украиной, но и всеми городами Галицкой Руси… И тогда пресветлый государь сокрушит все народы, а с татарами я пока не волен ломать мира, — но головой поручусь, что ни один из них не переступит московской границы.

Московский посол был приглашен на обед; пили за здравие московского царя, за объединение под его державной рукой всей Руси, за покорение под ноги его супостата, пили и за гетмана обеих Украйн; гремели салюты из орудий при поднятии «келехив» и раздавались веселые, дружественные крики до позднего вечера.

Тяпкин, впрочем, успел еще, после пира, побывать у печерского архимандрита Иннокентия Гизеля, приверженца Москвы, и просил его повлиять на гетмана святым словом, чтобы тот не отдавался под протекцию турецкого султана. Архимандрит обещал молитвами отвратить от этого союза сердце гетмана и успокоил Тяпкина заверением, что простой народ и стоял, и стоит везде за соединение с московским государем.

На другой только день принял гетман Самойловича, как посла. Последний заявил, что Бруховецкий теперь, уверившись в искренности Дорошенко и в его благих намерениях, на все согласен, что дарит ему в наследственное владение староство Чигиринское и рад до конца дней своих руководствовать во всем ему советами. Дорошенко искренне был обрадован таким поворотом мыслей у Бруховецкого, хотя им, конечно, не доверял, и не мог скрыть улыбки при уверениях Самойловича, что Бруховецкий потому согласен взять в свои руки и булаву Левобережной Украины, что лишь ему одному дает соизволение на то царь…

По уходе Самойловича Богун и старшина возмутились решением гетмана отдать булаву Бруховецкому, что он все врет, и ни единому его слову нельзя верить.

— Решится все это на раде, панове, — сказал гетман, — а что рада укажет, тому я должен кориться.

— А что до Бруховецкого, — добавил Мазепа, — то он теперь на все будет согласен — и с Москвы холодным ветром задуло, и у себя обступают со всех сторон… Он теперь и свою булаву отдаст, лишь бы сохранить свой живот!

— Да откуда ты это знаешь? — изумился гетман.

— Из его инструкций! — ответил скромно Мазепа.

Все переглянулись с изумлением.

LXXII

Как ни мечтал Мазепа вырваться на несколько дней и слетать к Галине, но это ему не удалось: в Чигирине приготовлялись к великим событиям, а в такую пору ему, при его новой должности, не было никакой возможности отлучиться и на минутку. После отъезда Тяпкина прибыл еще один московский посол, Дубенский, за ним другой… Каждый день приносил с собой новые хлопоты и дела. Так проходил день за днем в Чигирине. Вскоре после отъезда московского посла начали съезжаться в Чигирин старшина и духовенство к предстоящей раде, назначенной на первое января. Близились Рождественские праздники.