Читать интересную книгу Чернозёмные поля - Евгений Марков

Суровцов хотел броситься ей на шею и покрыть её поцелуями. Но он только сказал:

— Вы славная, славная девушка, — и чуть не плача выехал вон.

Предводитель шишовского дворянства был оскандализирован поступком Суровцова до крайних пределов. Теперь не оставалось сомнения, что Суровцов хочет играть в Шишовском уезде роль диктатора. Теперь ясно обнаружился смысл всех его прежних посягательств, его беспокойного вмешательства и в дела крестьянского управления, и в дела полиции, и в ход народного образования. Он презирает здесь всех и считает способным на дело только себя одного. Но на этих непрошеных Петров Великих существует, к счастию, закон. Демид Петрович и сам хорошо знаком с Положением о земских учреждениях, потому что целых шесть лет был главным представителем земства, в качестве председателя земского собрания. Самого земского собрания, а не какой-нибудь земской управы! Что такое управа? Контора! Что такое председатель управы? Приказчик. В Положении прямо сказано: «Попечение, преимущественно в хозяйственном отношении и в пределах, законом указанных». Что ж тут толковать?

Волков сам отыскал Положение и принёс его к Демиду Петровичу, развёрнутое на четвёрной статье. Никакого сомнения нет. Волков не имел никакой особенной причины претендовать на Суровцова, так как усилиями Суровцова в его селе прежде всего была прекращена эпидемия; но этот мрачный и желчный человек до такой степени привык во всех общественных делах отыскивать только поводы к какой-нибудь гадкой интриге, к смуте и ссоре всякого рода и так органически ненавидел всех простых, честных и полезных людей, что с особенным увлечением присоединился к планам Каншина и исправника подвести Суровцова. Если бы он откровенно поискал в своём сердце причину своего недоброжелательства к Суровцову, с которым ему почти не приходилось встречаться, то нашёл бы только одну, не особенно убедительную: Волков был безмерно самолюбив и, чувствуя инстинктом отсутствие в себе всякого положительного достоинства, всякой действительной заслуги, он силился позировать в уезде ролью старинного барина-магната, коренного столпа уезда, без участия которого, без воли которого ничто в уезде не должно свершаться. Он напрягал последние усилия своего расстроенного, далеко не магнатского состояния, чтобы проживать в Петербурге несколько зимних месяцев и поддерживать немножко, правда, лакейски, важные, как он полагал, связи с разными чиновными господами Петербурга. Этими сомнительными знакомствами он старался поддерживать в уезде свою репутацию влиятельного человека, но результатом этой мнимой влиятельности являлась только ежегодная продажа по кускам родовой земли и нарастание благоприобретённых долгов. Как ни топорщился Волков в знатного барина, как ни подражал в своих манерах и одежде приёмам сановных миллионеров, с которыми ему удавалось иногда играть в петербургских клубах, как ни пытался он прослыть среди шишовцев за политического и хозяйственного мудреца, решающею краткостью приговоров и глубокомысленностью морщин, — шишовцы не поддавались на удочку и, несмотря на свою наивность, продолжали видеть под английскими драпами и под государственною физиономиею Волкова того самого мелкого интригана и завистника, который под скромным титулом племянника винного пристава Кузьмы Андреича был знаком Шишовскому уезду ещё в то давнее время, когда наследство разворовавшегося дяди не давало нынешнему магнату средств на раззолоченные гусарские мундиры его юности, ни на банкирские замашки его поздних лет. Вследствие такого обстоятельного знакомства шишовцев с свойствами Волкова куда бы ни баллотировался он, везде проваливался. Никому не хотелось пускать козла в огород. Волкова, и без того желчного, раздражало это и бесило до чрезвычайности. Этот ярый крепостник не умел помириться до сих пор с неизбежным роком; он находил великую отраду в ворчании на правительство и либералов, осуждал всякое правительственное нововведение сколько-нибудь гуманного характера и пророчил такие ужасы в самом непродолжительном времени, которые могли серьёзно обеспокоить легковерного человека. Обойдённый своими, обиженный и разорённый реформами, он щетинился на всех и на всё и естественно становился заклятым врагом всякого сколько-нибудь заметного общественного деятеля. Кто был у дел, тех или других, кто так или иначе служил современным порядкам, им, Волковым, проклятым и осуждённым, тот этим самым делался его личным врагом. Слово «земство» Волкову казалось синонимом всякого расхищения и распущенности. Но хотя его коробило от одной мысли, что его крепостной староста, попавший потом в волостные старшины, сидел рядом с ним за одним столом в качестве земского гласного, — тем не менее Волков употреблял самые недозволительные усилия, чтобы помощью того же крепостного старосты попасть в гласные от крестьян. Он опаивал крестьян, раздавал им деньги, делам им поблажки при раздаче земли и второе трёхлетие сряду являлся в собрании представителем крестьянских интересов, столько же раз забаллотированный представителями своего сословия. Являлся же он затем, чтобы в Петербурге выдавать себя за практического местного деятеля, почвенную силу и органический оплот судеб отечества, а в уезде останавливал по мере сил всякое полезное дело и искажал правильное течение земской жизни своими узкосословными стремлениями. В голове этого «представителя земли», как он с наигранною шутливостью любил называть себя в клубных кружках Петербурга, постоянно сплетались тёмные нити бессильного заговора личной корысти против насущных польз той именно «земли», почтенным именем которой он кокетничал перед столичным горожанами. К счастию, этот заговорщицкий пошиб Волкова казался таинственным ему одному, а для всех остальных всплывал, как масло на воду, в каждом сказанном им слове, в каждом сделанном предложении. Суровцову тоже случалось принимать участие в проваливании на земских собраниях разных предложений Волкова, делаемых во имя весьма возвышенных целей, под прикрытием самых честных знамён, но сквозь которые, как волчьи зубы из-под овечьей шкуры в детской сказке, оскаливались нечистые и тёмные замыслы. Так как Суровцов был в состоянии разоблачать истинные цели Волкова с бòльшею тонкостью и остроумием, чем другие члены собрания, и так как ему были ближе других те общественные интересы, против которых Волков затевал свои козни, то понятно, что Волков очень скоро отождествил с личностью Суровцова все ненавистные ему элементы современного разврата — демократизм, социализм, нигилизм и даже атеизм. Забыв свои хронические неудачи на всевозможных выборах и собраниях, Волков искренно убедил себя, что его новые неудачи устроены никем иным, как Суровцовым, наглым говоруном, которого дураки считают за умного и боятся поэтому перечить. Поэтому ему даже издали было приятно слышать о каком-нибудь промахе Суровцова, или какой-нибудь неудаче его. А принять собственноручное участие в подготовке этой неудачи Волков считал почти призванием своим. Открытое столкновение Суровцова с Каншиным и исправником в комитете просто вдохновило Волкова. Он принял это дело целиком на свои плечи. Он рылся в статьях закона, обдумывал проекты. По его убеждению написан был протокол, в который занесено в искажённом виде заявление Суровцова. К губернатору была послана жалоба с приложением этого протокола, в которой действия Суровцова представлялись крайне опасными для населения, так как они имели в виду подорвать доверие к уездному начальству и к распоряжениям крутогорского губернского комитета народного здравия. В заключение заявлялось, что шишовский уездный комитет общественного здравия не может взять на свою ответственность, если вследствие столь же необдуманных, сколь самовольных мероприятий лиц, к тому же не призванных, ужасный бич, опустошающий пределы уезда — оспенная эпидемия — примет боле опасные размеры; в конце концов была сделана ссылка на статью уложения о наказаниях, предусматривающую занятие врачеванием буз узаконенного свидетельства. Стиль был Волкова, который внутренно находил, что бумага написана по-министерски и что невозможно было сочинить более дипломатического подходца. Волкова так интересовало это дело, что, надеясь на свое знакомство с губернатором, он приноровил свою поездку в Крутогорск как раз с получением там бумаги; он нарочно отправился вечером к губернатору, с которым нередко играл в карты, и сделав вид, что не знает о бумаге, между прочим рассказал ему с самым патетическим негодованием преступные действия Суровцова.

— Как жалко видеть, ваше превосходительство, нынешних молодых людей! — гнусил он в нос жалостливым голосом, так мало подходившим к его тучной и громоздкой фигуре. — Ведь вот, например, этот Суровцов: я ничего не скажу против него, он человек и способный, и знающий. А ведь какое испорченное направление! Ничего у них не делается просто, всё какие-нибудь задние мысли. И знаете, ваше превосходительство, — я, конечно, говорю с вами как с хорошим знакомым, а не как с официальным лицом, — мысли-то эти превредного характера. Всё это подделывание к мужику, демократничание, либеральничание насчёт властей, насчёт собственности… Вот хоть бы эпидемия эта. Разве я не понимаю его цели? Мы все не меньше Суровцова жалеем народ. Вашему превосходительству известно, в каких отношениях я всегда находился к своим крестьянам, даже в самое критическое время. — Волков тут замялся, потому что не мог сразу сообразить, известна ли нынешнему губернатору давняя история его с экзекуциею целого села. — Но мы не лезем вперёд, не навязываемся в спасители. Мы знаем, что в благоустроенном государстве на всё есть свои порядки, свои компетентные органы, и что они лучше нас сделают то, что нужно. А ведь это выходит из всяких границ! Подрывать уважение ко всем, кроме себя, показывать, что он один обо всём думает, обо всём заботится, ведь это прямо сказать: не рассчитывайте на правительство, рассчитывайте на меня. По крайней мере, мы в уезде так это понимаем, ваше превосходительство! У нас все возмущены этим самовольством, все считают его положительно за соблазн.