Долгое пребывание в залах музея Боргезе начинало утомлять. Задумчивые мадонны и сосредоточенные святые на картинах были облачены в чрезмерно тяжелые и пышные ткани. Они сидели на креслах, высеченных из камня, а низкие холмы за окнами поросли чахлой травой, пригодной только для выщипывания ягнятами.
В этой Иудее, в этих Вифлеемах и Назаретах явно не хватало воздуха, он, видимо, за многие столетия был нагрет до тяжкой густоты тем солнцем, что на картинах так медленно склонялось к закату. Невольно я переводил дыхание, и мне хотелось, чтобы на эту библейскую пересохшую страну хлынул, пенясь, стремительный ливень. Но этого не случалось, и каждый раз, когда я уходил с виллы Боргезе, над Римом простиралось все то же душное повечерье и обещало еще одну душную и бессонную ночь.
В гостиничном ресторане, темном и угрюмом, сосед мой – хорват из Загреба – предупреждал меня, виновато улыбаясь, что ночью опять будет «большой засух» для астматиков, так как дует сирокко.
Не только хорват и я страдали астмой. Почти каждую ночь молоденькая японка спускалась в пустой, с приглушенным светом холл гостиницы. В нем все же было светлее, чем в комнатах. Итальянцы скупо расходовали электричество.
Портье выносил из холла прямо на улицу, на воздух, маленькое кресло, ставил его на тротуар около стеклянных вращающихся дверей гостиницы, и японка просиживала в этом кресле очень долго, почти всю ночь, пока на улицах Рима еще господствовали тишина и прохлада.
Портье рассказал мне, что эта одинокая леди только кажется юной, а на самом деле ей уже под сорок. Она пострадала во время взрыва атомной бомбы в Нагасаки, выжила, но с тех пор у нее появился шок – она боится оставаться одна, без людей. Поэтому днем она без конца ходит по Риму, а ночи проводит в холле или, если нет дождя, просиживает на тротуаре, в кресле, у входа в гостиницу. В холле за ее спиной всегда дежурит портье и сидят два-три служащих гостиницы – камерьере.
– Ей нужно, – добавил портье, – много воздуха, и кроме того, чтобы были слышны человеческие голоса. Тогда она спокойна. Мы к ней уже привыкли. Карабинеры тоже привыкли и ни о чем не спрашивают. Они только с ней здороваются и следят, чтобы никто к ней не приставал.
– Очень печальная женщина, – сказал я. – И очень красивая.
– Си! – согласился портье, полистал толстую книгу с записью постояльцев, вздохнул и сказал: – Она приехала из Сингапура.
– Кто она такая?
Портье снова заглянул в книгу.
– Записана у нас как журналистка. Каждый может записать себя человеком любой законной профессии.
Если часто встречаешь человека, то постепенно исчезают черты необыкновенности, какие ты в нем замечал сначала. Японка нарушила этот закон человеческого общежития. Чем дальше, тем больше она представлялась непонятной и загадочной, и эта загадка казалась такой же бездонной, как мрак океанских глубин.
По вечерам я несколько раз подходил к окну своей комнаты, высовывался и заглядывал вниз, на тротуар. Там в кресле виднелись ее матовые косы и носок маленькой туфли. Она не спала. Она тотчас чувствовала, что на нее смотрят, и начинала беспокоиться.
Эту молодую женщину, эту песчинку мирового океана, пронесло взрывной космической волной через весь земной шар сюда, в старый Рим, и опустило на порог гостиницы «Начионале». И та же волна смоет ее при случае в один миг, как бы вы ни хотели продлить ее пребывание здесь, хотя бы на ничтожное мгновение. Этого не случится. Она исчезнет, такая же изящная, маленькая, как бы стремящаяся взлететь, – исчезнет в хаосе миллионных и перенаселенных столиц, таких, как этот Рим, как ее родной Токио. В этих тяжких городах одиночество можно ощутить только глухой ночью, и то в самом мерзком его качестве – в страхе, что за тобой крадется убийца и ты даже не знаешь, как в этой стране нужно позвать на помощь.
Сегодня поздним вечером я прошел мимо японки. Она взглянула на меня так растерянно, что этот взгляд меня встревожил. Мне стало ясно, что она пытается понять и никак не поймет, что это за чужой город с тысячелетней, непонятной и неинтересной для нее историей, зачем она здесь и что ей делать в этой равнодушной жизни. В той жизни, где каждый шофер знает, куда он ведет свою машину, а каждый цветок бугенвилии, зацепившийся за выступ стены, знает, что он призван выполнять свое назначение и что он не один. Цветок бугенвилии был все-таки более свой; чем она, на этих каменных улицах Рима, покрытых толстой ржавчиной, простой и нежный, как язычок пламени! Зачем он распустился здесь, у гостиницы?
У входа в холл решительно остановился человек с таким матовым лицом и злыми прищуренными глазами, будто он был срисован со всех кинореклам обо всех кинозлодеях земного шара. Он протянул руки к японке, предлагая ей встать, но она не двинулась.
– Ты! – сказал он сквозь зубы. – Я сломаю тебе шейку одним щелчком.
Японка не понимала Она улыбалась спокойно и чуть удивленно, как улыбалась перед розовым и золотым сиянием сказочных плафонов виллы Боргезе. Портье неторопливо поднял над своими книгами доброе и полное лицо в темных очках. Потом снял очки и спокойно вышел на тротуар, навстречу человеку с прищуренными глазами.
– Оставь ее! – сказал этому человеку портье, но сказал тихо – Или я отправлю тебя в квестуру, а может быть, и много-много дальше.
Портье спокойно вынул из внутреннего грудного кармана пиджака остро отточенную велосипедную спицу – неуловимое и страшное оружие поздних городских ночей. К концу спицы была приделана маленькая деревянная рукоятка. Спица зловеще сверкнула в руке у портье, как тонкая и быстрая змея. Человек с прищуренными глазами отскочил на мостовую и быстро пошел прочь. Портье пошел вслед за ним, пытаясь его догнать.
– Но! – вдруг дико закричал человек с прищуренными глазами, прыгнул в сторону и бросился бежать, – Но!
– Пронто! Готово! – сказал портье, спрятал спицу в карман пиджака и вернулся в холл. Он тяжело вытер пот со лба, и я подумал, что профессия портье вовсе не такая спокойная и безопасная, как мы думаем.
Японка ушла со своего места на тротуаре, села в открытой телефонной будке в холле и расплакалась. Она плакала, глядя прямо перед собой. Слезы у нее были крупные, как будто искусственные. Камерьере принес ей стакан минеральной воды.
Я ушел в свой неуютный номер, но долго не мог уснуть и несколько раз бессмысленно повторял про себя: «Какой странный и неприятный мир!» До тех пор у меня никогда не было такого неуютного ощущения от окружающего мира. «Какой странный и неприятный мир!» Нет, не странный, страшный – портье одним ударом мог вогнать велосипедную спицу в сердце этого человека. И был бы прав.
Среди ночи по крышам забарабанил дождь, и, хрипя и отплевываясь, запели водосточные трубы. Тяжесть, лежавшая в груди, исчезла, будто кто-то сразу разжал долго стиснутое в кулаке бессильное сердце. Тогда я понял, что, очевидно, перестал дуть сирокко, – от него, конечно, рождались все эти глухие волнения в крови и на все падал мрачный отблеск утомленных нервов.
Утром я опять пошел на виллу Боргезе. Лужи, налитые ночным дождем, были совершенно прозрачные. Над ними вился легкий пар. Японка сидела около статуи Дафнии и, увидев меня, улыбнулась всем лицом – полуоткрытым ртом, даже ресницами и серыми, как у европеянки, ласковыми глазами. У входа на виллу продавались цветы. Я купил маленькую розу, цвета густейшей крови, подошел к японке и положил холодный и сырой цветок ей на колени.
Она засмеялась так громко и гортанно, будто по мраморным средневековым полам кто-то швырнул горсть хрустальных шариков и они закатываются за старинные диваны и кресла, посмеиваясь и подшучивая надо мной.
Японка встала, дотронулась до моей кисти выше запястья. поклонилась мне низко, по-японски, и ушли. И потом мне еще долго казалось, что от этого прикосновения остались слабые следы, как на скульптурах Верники. Она ушла. Вслед за ней по залам рванулся жаркий ветер, и наступила тишина. Она уходила туда, где и медном воздухе дремал Рим.
Я смотрел на ее спину, похожую на деку драгоценной скрипки, на быстрое движение ее бедер под натянутым платьем, пока она наконец не оглянулась на меня и нежное солнце далекой заокеанской страны просверкало в ее длинных глазах. «Нет, подумал я, – мир не страшен, а только, может быть, странен, и я благодарен ему за тысячи мелочей, дающих ощущение ясности и счастья».
– Вот это и есть, – сказал старый чистильщик сапог своему соседу – мальчишке, оба они сидели при входе в виллу, – это и есть та самая девочка из-под атомной бомбы.
И оба ласково улыбнулись ей вслед, как бы желая охранить этой улыбкой ее дальнейшую жизнь._
Ялта, май 1966 г.
Сказки
Теплый хлеб
Когда кавалеристы проходили через деревню Бережки, немецкий снаряд разорвался на околице и ранил в ногу вороного коня. Командир оставил раненого коня в деревне, а отряд ушёл дальше, пыля и позванивая удилами, – ушёл, закатился за рощи, за холмы, где ветер качал спелую рожь.