Василий Анохин подошел к Алексею и сел рядом на куске нераспаханного поля.
Сначала молчали, Алексей что-то чертил на земле отломленной веткой сухой полыни, а Василий Анохин затягивался цигаркой и сплевывал, не зная, с чего начать разговор.
Начал Алексей с тихой улыбкой, что всегда бывало, когда он хотел говорить ласково.
— Хотел говорить, а молчишь, только куришь. Дымом душу туманишь.
— Разве это грех по-твоему?
— Грех не грех, а ни к чему.
Помолчали снова. Алексей по-прежнему чертил, а Василий Анохин бросил цигарку и стал мять ее тяжелым сапогом.
— Ты почему о грехе спросил?
— Так. Все думаю. Много на земле несправедливости, оттого и куришь, и пьешь тоже. Бог любя мир творил, а столько зла на земле разлито, страсть! Все друг дружку ноги подставляют, грызут друг дружку, точно зверье лютое. К примеру, попы: Богу служат, не убий говорят, а в Москве, когда восстание было, нас крестом благословляли: иди, убивай, значит, во имя Христа. Тоже вот венчают нас в Церкви у креста и Евангелия, а в этом самом Евангелии написано: не блуди. Я, может, другую люблю и она меня любит, а на ту, с которой венчают, и не смотрел бы, так нет, с законной женой играй, блуди сколько хочешь, потому это не блуд, а брак освященный, а с любимой, с которой душа, значит, в одно сливается, — грех, и нет ему прощенья. Вот и тоскует душа, справедливости хочет, покоя не дает, тут и закуришь, и запьешь...
— О себе много думаешь, оттого и тоскуешь. Свою обиду за общее зло принимаешь. Впрочем, это ничего, все начинают с этого. Я тоже сначала все о себе думал, а как понял, что я не больше вот этого жучка маленького, как понял, что моя мука — капелька в море великом, что и у жучка этого, может быть, мука-то горше моей, — то и забыл о себе думать, только одну любовь восчувствовал. Григорий говорит, что живем мы для платы; верно это слово, только платить-то должны мы любовью. Все любить надо, и этого жучка, ведь и в нем душа теплится...
— Мудрено что-то...
— Слова мудрены, как твое курево, и смысл затемняют, их тоже люди надумали. Захочешь понять все, пойди вечером в поле или рощу, сядь где-нибудь неприметно и слушай тишину, и сердце свое слушай. Войдет в тебя тишина, растворятся в ней горькие думы твои, как соль в воде, тихой любовью разойдется она по всему телу, и тогда все поймешь и полюбишь той любовью, с которой Господь творил.
Алексей перестал чертить, поднял лицо и взглянул на Василия Анохина, тот взглянул на него тоже, и показалось ему лицо Алексея таким родным и близким, точно он знал его бесконечно давно.
— Тогда ты и курево свое бросишь, и пить перестанешь, — добавил Алексей, — а теперь пора. Лошадки на нас с укором смотрят, что мы дело не делаем. Знают они, что дело для того дадено, чтобы дух из тела освобождать и возносить к Богу.
Алексей подошел к лошади, потрепал ее по мягким губам, поправил упряжку и пошел за плугом.
Года четыре прошло с тех пор, Василий Анохин не курил, не пил, не бил свою жену и всегда был спокоен и тих. И вот все это должно кончиться, его призывали на войну, чтобы убивать таких же людей, как он.
— Приму страдание, пусть судят, сошлют на каторгу, а не пойду убивать, — говорил он пришедшему к нему Алексею. Алексей молчал, сидя согнувшись и глядя в землю.
— Что же ты молчишь? Или опять я не то говорю?
Алексей ничего не ответил, только взглянул на Василия Анохина, тот не выдержал взгляда Алексея, опустил голову и прошептал:
— Так что же по-твоему, идти убивать?!
— Молиться: Отче мой, да минует меня чаша сия, но не как я хочу, а как Ты... — А если, скажем, Он не услышит меня, или не захочет...
— Что же ты?! Против Бога бунт поднимаешь? Или ты лучше его знаешь, что тебе надобно?! Ты, кто не знает, что будет с тобой завтра, кто не видит, что творится за твоей спиной, хочешь сам избирать себе дорогу. Приму страдание, пусть судят, сошлют на каторгу, а не пойду убивать... — Сколько слов сказано и для чего? Не для того ли, чтобы самому скрыться с поля смерти и других послать на свое место? Разве ты знаешь, какие радости и страдания готовит тебе Господь на пути твоем, если нужно душе твоей страдать и радоваться?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Значит, ты бы пошел?
Алексей опять промолчал, только еще раз взглянул на Василия Анохина, тот взглянул тоже и на этот раз выдержал тихий, ласковый взгляд Алексея и улыбнулся.
Вот почему, когда она была у Павла Михайловича, она обратилась к Алексею с просьбой взять ее вместе с собою, когда он пойдет к старцу Леониду[321], вот почему и теперь она с нетерпением ждала дня, когда Алексей позовет ее наконец идти к старцу Леониду.
Но Алексей медлил потому, что находился на перепутье и не мог решить самого главного для себя вопроса — было ли самостоятельно его желание идти к старцу Леониду или оно родилось в нем под влиянием Сони.
Вспоминая свою прошлую жизнь, он отчетливо сознавал, что она складывалась под влиянием двух его чувств — плотской любви к Софье и духовной любви к сестре Маше. Вторая любовь убила первую, и с тех пор после смерти сестры Маши, как он поселился в дедушкином лесу, ему было хорошо и спокойно, потому что он верил, что обрел настоящую жизнь, являющуюся переходом от скучной своим беспокойством земной к вечно радостной жизни освобожденного духа. В эти годы почти полного уединения он верил и знал наверное, что все то страшное, что было в его отношениях к Софье, умерло навсегда, и эта вера и знание, исходившие от ощущения преображения плоти, как он мысленно определял отсутствие плотских желаний, вселяли в нем глубокую радость, потому что в этом преображении плоти всего сильнее ощущал он неугасимое влияние сестры Маши. Умудренный жестокой бурей, пронесшейся через его не долгую жизнь, Алексей заставил себя в своем уединении сделаться простым, как ребенок, потому что сестра Маша была такой, потому что и Евангелие, которое она завещала ему, — простое как луг, на котором растут полевые цветочки, один другого краше. И Алексей ценил эту, достигнутую им с таким трудом простоту и боялся потерять ее, потому что потеря ее представлялась ему вторичной и уже безвозвратной потерей сестры Маши.
И вот на дороге его встретилась Соня. Когда он взялся за воспитание Сони, чтобы оградить ее от страшного обещания Григория, он знал, что так же поступила бы на его месте и сестра Маша; и, уча и воспитывая Соню, Алексей как никогда сильно ощущал свою близость к сестре Маше, так как почти всегда чувствовал незримое ее присутствие; и это ощущение наполняло его такой радостью, от которой слезы невольно выступали на ресницы.
Но Соня подросла, стала девушкой. Воспитывая ее, Алексей всего менее старался привлечь ее к своему восприятию веры, потому что так же на его месте поступила бы и сестра Маша; он ждал, что Соня сама, когда подрастет, примет его веру; но Соня не приняла его веры или даже просто не видела в ней никакой разницы с церковным вероучением, а потому жалела Алексея за то, что он чуждается церкви и не знает той духовной радости, которую она имела от общения с церковью.
— Стоишь это, — часто говорила она Алексею о своих посещениях церковных служб, — ноги нальются, тяжелыми станут, немножко откинешь назад голову, закроешь глаза и перестанешь понимать, где ты находишься. Только чувствуешь душу, как она радуется, а тела совсем не чувствуешь, ровно бестелесной станешь. Особенно по вечерам, за всенощной. Тогда стоишь так, точно былинка, качаясь, и вдруг откроешь глаза, увидишь огоньки да сияние вокруг икон, ну, так и умерла бы от радости.
Чем больше наблюдал Алексей за Соней, тем отчетливей он понимал, что Соня начинает вытеснять из его памяти образ сестры Маши, или даже не вытеснять, а вернее — дополнять и сливаться с ним, и он уже иногда не мог определить, наверное сказаны ли те или другие слова, встававшие произвольно в его памяти, сестрой Машей или Соней.
Вот почему и теперь он не знал, есть ли его желание идти к старцу Леониду — самостоятельно родившимся в нем, или желание Сони видеть Алексея вернувшимся к церкви стало его желанием; и не знал он еще другого, не менее для него важного, — не явится ли исполнение этого желания его, если оно зародилось под влиянием Сони, окончательной и безвозвратной утратой сестры Маши.