Читать интересную книгу Нагие и мёртвые - Норман Мейлер

— И я тоже.

Минетта понял, что Гольдстейн уже забыл, как плохо работали он и Рот, и это вызвало у него добрые чувства к Гольдстейну. «Этот парень не помнит зла». И тут же Минетта вспомнил о ссоре с Крофтом. Злость, охватившая его в тот момент, теперь уже прошла, и он сейчас раздумывал над последствиями ссоры.

— Сволочь этот Крофт! — сказал он вслух.

— Крофт! — с ненавистью произнес Гольдстейн и беспокойно огляделся. — Когда к нам пришел этот лейтенант, я думал, все пойдет иначе. Он мне показался хорошим парнем. — Гольдстейн вдруг понял, как много надежд у него родилось в связи с тем, что Крофт уже не командовал взводом.

— Ничего он не изменит, — сказал Минетта. — Я не доверяю офицерам. Они всегда заодно с такими, как Крофт.

— Но он должен взять командование в свои руки, — сказал Гольдстейн. — Для таких, как Крофт, мы просто мусор.

— Он такими нас и считает, — согласился Минетта. В нем опять заговорила гордость. — Я его не боюсь и сказал ему, что думал. Ты же видел.

«Это должен был сделать я», — подумал Гольдстейн. Он был явно огорчен. Почему он никогда не мог сказать другим, что он о них думает? — У меня слишком мягкий характер, — сказал он вслух.

— Может быть, — заметил Минетта. — Но нельзя позволять садиться себе на шею. Нужно вовремя поставить нахала на место. Когда я был в госпитале, врач пытался нагнать на меня страху, но я отшил его. — Минетта сам верил в то, что говорил.

— Хорошо, когда ты можешь так, — сказал Гольдстейн с завистью.

— Конечно.

Минетта был доволен. Боль в руках стала затихать, силы потихоньку начали возвращаться. «Гольдстейн неплохой парень. Думающий», — решил он.

— Знаешь, я раньше жил весело, ходил на танцы, любил девчонок. На всех вечеринках был заводилой. Ты бы видел меня. Но на самом деле я не такой. Даже во время свидания с Рози мы часто говорили о серьезных вещах. О чем только мы ни говорили. Такой уж я человек: люблю пофилософствовать. — Он впервые подумал так о себе, и эта оценка самого себя ему поправилась. — Большинство ребят, вернувшись домой, снова займутся тем же, что делали и раньше. Просто гулять будут вовсю. Но мы не такие, а?

Любовь к дискуссиям вывела Гольдстейна из меланхолического состояния.

— Я расскажу тебе кое-что, о чем часто задумывался. Хочешь? — Скорбные морщины, тянувшиеся от носа к уголкам рта, стали глубже, заметнее, когда он начал говорить. — Знаешь, возможно, мы были бы счастливы, если бы не размышляли так много. Может быть, лучше просто жить и давать жить другим.

— Я тоже думал об этом, — сказал Минетта. Странные, неясные мысли вызвали в нем беспокойство. Он почувствовал себя на краю глубокой пропасти. — Иногда я задумываюсь над тем, что происходит. В госпитале среди ночи умер один парень. Иногда я думаю о нем.

— Это ужасно, — сказал Гольдстейн. — Он умер, и никого рядом с ним не было. — Гольдстейн сочувственно вздохнул, и почему-то вдруг у него на глазах навернулись слезы.

Минетта удивленно взглянул на него.

— Ты что? В чем дело?

— Не знаю. Просто грустно. У него, наверно, была жена, родители…

Минетта кивнул.

— Смешные вы, евреи! У вас больше жалости к себе и к другим, чем обычно бывает у людей.

Рот, лежавший рядом с ним, до сих пор молчал, но сейчас вступил в разговор.

— Это не всегда так.

— Что ты хочешь этим сказать? — резко спросил Минетта. Рот разозлил его — напомнил, что через несколько минут придется возобновить работу. Это усилило в нем скрытое чувство страха перед тем, что Крофт будет наблюдать за ними. — Кто просил тебя вмешиваться в наш разговор?

— Я думаю, что твое заявление не имеет оснований, — Резкое замечание Минетты настроило Рота на такой же тон. «Двадцатилетний мальчишка, — подумал он, — а считает, что уже все знает». Он покачал головой и, растягивая слова, важно произнес: — Это серьезный вопрос. Твое заявление… — Не найдя нужных слов, он медленно провел рукою перед собой.

Минетта был уверен в своих словах. Вмешательство Рота подлило масла в огонь.

— Кто, по-твоему, прав, Гольдстейн? Я или этот предприниматель?

Гольдстейн невольно усмехнулся. Он немного симпатизировал Роту, особенно когда тот не находился рядом, но из-за его медлительности и ненужной торжественности во всем, что он говорил, ждать, когда он закончит наконец фразу, было не очень приятно. Кроме того, вывод, сделанный Минеттой, импонировал Гольдстейну.

— Не знаю, мне показалось, что в сказанном тобой — большая доля правды.

Рот горько усмехнулся. «Ничего удивительного в этом нет, — подумал он. — Всегда все против меня». Во время работы его злила ловкость, с которой орудовал Гольдстейн. Ему это казалось в какой-то мере предательством. Сейчас Гольдстейн согласился с Минеттой, и это не удивило Рота.

— Его заявление не имеет никаких оснований, — повторил он.

— И это все, что ты можешь сказать? «Никаких оснований», — передразнил его Минетта.

— Ну хорошо. Возьмем меня. — Рот не обратил внимания на сарказм Минетты. — Я еврей, но я не религиозен. Возможно, что я в этой области знаю меньше тебя, Минетта. Но кто ты такой, чтобы говорить о моих чувствах? Я никогда не замечал чего-то особенного в евреях. Я считаю себя американцем.

Гольдстейн пожал плечами.

— Ты что же, стыдишься? — спросил он мягко.

Рот раздраженно фыркнул:

— Таких вопросов я не люблю.

— Послушай. Рот, — сказал Гольдстейн, — почему ты думаешь, что Крофт и Браун не любят тебя? Не ты в этом виноват, а твоя религия, хотя она и чужда тебе лично. — И все же у Гольдстейна не было уверенности, что дело обстоит именно так. Рот был неприятен ему. Он сожалел, что Рот еврей, боялся, что тот создаст плохое мнение о евреях вообще.

Рот болезненно переносил нелюбовь Крофта и Брауна к себе.

Он знал об их отношении, но ему больно было слышать об этом от других.

— Я бы этого не сказал, — возразил он Гольдстейну. — Религия здесь ни при чем, — Он совершенно запутался в своих мыслях. Ему было легче поверить, что причина антипатии к нему заключается в религиозных убеждениях. Ему захотелось сомкнуть руки над головой, поджать колени, не слышать больше надоедливых споров, непрекращающихся ударов тесаков и покончить с этой изнурительной, бесконечной работой. Вдруг джунгли стали ему казаться убежищем от всех бед, от всего, что еще предстоит вынести. Ему захотелось спрятаться в них, уйти от людей. — А в общем не знаю, — сказал он, явно желая прекратить спор.

Все умолкли и, лежа на спине, предались размышлениям. Минетта думал об Италии, где он еще ребенком побывал с родителями.

В памяти сохранилось немногое. Он помнил городок, где родился отец, и немного Неаполь, а все остальное представлялось как-то смутно.

В городке, на родине отца, дома располагались по склону холма, образуя лабиринт узких переулков и пыльных дворов. У подножия холма, журча по камням, стремительно убегал в долину небольшой горный ручей. По утрам к ручью приходили женщины с корзинами белья и стирали его на плоских камнях. После полудня из городка к ручью спускались ребята и, набрав воды, поднимались с ней по склону холма. Они двигались медленно. Видно было, как под тяжестью ноши сгибались их тонкие загорелые ноги.

Вот и все подробности, которые Минетта мог припомнить, но воспоминания взволновали его. Он редко думал об этом городке, почти совсем разучился говорить по-итальянски, но когда начинал размышлять, вспоминал, как жарко грело солнце на открытых местах улиц, запах навоза в полях, окружавших городок.

Сейчас, впервые за многие месяцы, он всерьез подумал о войне в Италии, о том, разрушен ли городок бомбардировками. Это показалось ему невозможным. Маленькие домики из огнеупорного камня должны сохраняться вечно. И все же… Настроение у него испортилось. Он редко думал о возвращении в этот городок, но сейчас ему больше всего захотелось именно этого. «Боже мой, такой городок — и, наверное, разрушен». Перед ним встала страшная картина: развалины домов, трупы на дороге, непрерывный грохот артиллерии.

«Все разрушается в этом мире». Масштабы представленной картины были грандиозны. Постепенно в своих думах Минетта перенесся обратно к камню, на котором сидел, и снова почувствовал физическую усталость. «Мир так велик, что теряешься в нем. И всегда тобой кто-то командует».

И опять он представил себе разрушенный городок, руины, похожие на поднятые руки убитых. Это потрясло его. Он устыдился, как будто рисовал себе сцены смерти родителей, и попытался отбросить эти мысли. Картины опустошений привели его в замешательство. Снова ему показалось невозможным, что женщины больше не станут стирать белье на камнях. Минетта покачал головой.

«Ох, этот проклятый Муссолини!» Он начал сбиваться с мыслей.

Отец всегда говорил ему, что Муссолини принес стране процветание, и он тогда поверил этому. Он вспомнил, как отец спорил со своими братьями. «Они были настолько бедны, что нуждались в вожде», — подумал Минетта сейчас и вспомнил одного из племянников отца, который занимал видный пост в Риме и маршировал с армией Муссолини в 1922 году. В течение всего своего детства Минетта слышал рассказы об этих днях. «Все молодые парни, патриоты, вступили в армию Муссолини в двадцать втором», — говорил ему отец, и он, Минетта, мечтал маршировать вместе с ними, быть героем.