Тут судья, слушавший все эти показания, велел ему замолчать и, отведя его в сторону, сказал, что не полагается разглашать так открыто Приемы правосудия. Он хорошо поступил, заставив его умолкнуть, ибо доноситель извергал целые потоки слов и говорил все, что знал и чего не знал; тем не менее не удалось его удержать от того, чтоб он не возвел на Франсиона еще много поклепов, весьма далеких от истины, ибо приписывал ему все, что когда-либо слыхал о шарлатанах И обманщиках, подвизавшихся в Италии. Франсион, видевший, что эти обвинения противоречат всякой вероятности и что доносчик говорит с притворным пылом, заставлявшим его делать уморительнейшие жесты и гримасы, чуть было не рассмеялся, несмотря на постигшее его несчастье. Присутствовавший при этом судья был не из главных в городе, а потому с ним не очень считались. Все же он во второй раз заставил доносчика замолчать, а так как наступил обеденный час, то он объявил, что дело будет разбираться в более подходящее время, и отпустил всю компанию, взяв под стражу Франсиона, которого решил оставить в своем доме в ожидании дальнейшего хода процесса. Он сказал доносчику, чтоб тот подал жалобу по надлежащей форме и не пускался, как прежде, на разные увертки, ссылаясь на многие обстоятельства, каковые ему трудно будет доказать, а лучше бы поддерживал одно какое-нибудь, но зато веское обвинение. После этого он распорядился отвести пленнику горницу, а также принести ему еды.
Что же касается Франсиона, то он весьма удивлялся случившейся с ним невзгоде: иногда ему казалось, что его принимали за другого, проделавшего все помянутые плутни, ибо, может статься, носил он то же имя или походил на него лицом; но фальшивые монеты, очутившиеся в его кармане, заставляли его думать, что тут не было никакой ошибки, а что, напротив, имелось намерение обманно его оклеветать и погубить. Во всяком случае, он полагался на свою невиновность, каковая должна была явно обнаружиться, как только зрело обсудят его дело, а кроме того, питал он твердую надежду на помощь всех проживавших в Риме французов, каковые весьма любили его и ценили.
Он действительно не ошибся в своих упованиях на них; не успел Ремон огласить весть об его аресте, как они приложили все старания, чтоб выяснить причину и освободить его, если будет возможно. Лакеи Ремона выследили уводивших Франсиона сбиров и заметили дом, куда они с ним вошли. Что касается его собственных слуг, то они не последовали за ним в лавку ароматника, а набивали себе брюхо где-то на стороне. Временно удовольствовались тем, что выяснили место его заключения, однако же послали разведчиков на эту улицу, дабы непрестанно следить, не переведут ли его куда-нибудь. Вскоре стало известно, что его обвинили в подделке денег, ибо нашли при нем несколько фальшивых монет; никто не считал это достаточным основанием для лишения его свободы, и все друзья бросились хлопотать перед влиятельными лицами, с коими были знакомы, дабы доказать, что он вел добропорядочную жизнь и никогда не позволил бы себе совершить дурной поступок, а, напротив, обладал всяческими достоинствами, отчего все порядочные люди должны быть заинтересованы в оказании ему защиты. Нашлось также немало итальянских вельмож, обещавших пустить в ход все свое влияние. Тем не менее не удалось окончательно высвободить его из места заключения, ибо, по мнению властей, ему надлежало сперва оправдаться, а также отнестись терпеливо к своему пребыванию в этом доме, каковое не налагало на него бесчестья, поскольку это не была тюрьма, предназначенная для преступников. Вот и все, чего они смогли добиться. Наиболее близкие друзья проводили Ремона домой, намереваясь держать совет о том, что им предпринять на следующий день. Тут были Одбер, дю Бюисон и двое-трое других. Явился также Гортензиус, опечаленный несчастьем, постигшим любезного ему Франсиона. Он обрушился на недостатки современной полиции; по его словам, в обращении находилось множество фальшивой и обрезанной монеты, и никто не задерживал ее у источника и не любопытствовал узнать, откуда она идет, а обыватели, коим она попадалась, не несли ее к менялам согласно предписаниям властей, а старались всучить ближнему; это было бессовестно и влекло за собой то, что фальшивомонетчики и обрезчики всегда находили, кому передать свои воровские деньги для дальнейшего сбыта; монеты же, найденные у Франсиона, исходили из какого-нибудь преступного вертепа и были вручены ему обманно при расплате в одном из злачных мест. Ремон возразил, что так думать не следует, ибо Франсион слишком хорошо разбирается в деньгах, но что фальшивые монеты были вложены в его карман, когда они поутру стояли в церкви, каковое обстоятельство он готов лично засвидетельствовать перед кем угодно. Все подивились такому злодейскому поступку, а велемудрый Гортензиус принялся осыпать проклятиями современных мошенников и наговорил таких забавных вещей, что трудно было удержаться от смеха и что друзья даже были не прочь сообщить их Франсиону, дабы рассеять его грусть. Это подало некоторым повод поострить насчет создавшегося положения, хотя они и были сильно огорчены арестом своего друга. Гортензиус сказал про обрезчиков монет, что они корчат из себя ярых святош, ибо всё вертится вокруг креста [243]. Это была ходячая острота, достойная ума такого человека, который повторял наудачу все, что слышал от других. Но Одбер, взяв слово, заявил:
— Нет, милейший мой учитель, это скорее доказательство презрения, питаемого ныне к письменности, по поводу коего вы сами не перестаете бичевать невежество нашего века; ибо трудно найти теперь такую монету, на которой не были бы стерты все письмена: сошлюсь на наши французские ефимки.
Все похвалили меткое словцо Одбера, свидетельствовавшее о тонкости его ума, и тогда Ремон, желая поделиться с друзьями другой остротой о фальшивомонетчиках, тотчас же пустил ее в ход, сказав, что Франсиона нельзя сравнивать с неким его соплеменником, коего обвинили и уличили в подделке денег, отчего никто не брался его защищать, за исключением одного дворянина, уверявшего, будто незачем осуждать этого человека, делавшего фальшивые монеты, ибо он делал только то, что был должен. Его попросили объясниться, и он заявил, что фальшивомонетчик был должен всем налево и направо и что, желая расплатиться таким способом со своими заимодавцами, он делал только то, что должен. Это словцо также было признано удачным, но Гортензиус, желая выказать себя знатоком, вздумал его охаять и сказал, что этот человек занял настоящие, а не фальшивые деньги и, следовательно, не исполнил своей обязанности и не расплатился по-честному с заимодавцами, а кроме того, если б даже для оплаты долга собственным трудом он смастерил настоящие деньги, такие, какие выходят с парижского монетного двора, то все-таки заслуживал бы осуждения, поскольку никому не дозволено чеканить монеты, кроме самого короля или с его согласия, ибо право чеканки является суверенной прерогативой, не принадлежащей подданным. В подкрепление своих доводов он процитировал законы и обычаи, а также отрывки из древних авторов. Но ему сказали, что не зачем разбирать остроты по косточкам, ибо они говорятся только забавы ради. Тем не менее, дабы не обидеть ученого мужа, все признали его замечания дельными и наговорили ему всяких комплиментов; тогда он пустился в рассуждения о злоупотреблениях с монетой и выложил все свои остальные познания по этому предмету, а потому Одбер, заметив, с каким пылом он ораторствует, сказал, что если б исполнились надежды Гортензиуса и он стал бы когда-либо польским королем, то, вероятно, принял бы другие меры против этого злоупотребления.
— Напрасно смеетесь, — возразил Гортензиус, — я бы действительно так и поступил, если б господь ниспослал мне корону. Я приказал бы, чтобы всех уличенных в порче или подделке монеты погружали в кипящее масло, как, по слухам, делалось в старину; но, кроме того, я применил бы еще и другой способ, который свидетельствовал бы о моей эрудиции и начитанности, а именно: я велел бы иногда вливать расплавленное золото в глотки фальшивомонетчиков, подобно парфянам, учинившим это над Марком Крассом [244], как мне приходилось читать в «Истории» или «Очерках» Люция Флора [245], а также в лионском издании моего Исторического словаря и в разных других местах, а затем оказал бы: «Насыться тем, что ты столь возлюбил». Так говорила Киру скифская царица Томира [246], заставив его проглотить человеческую кровь.
— Действительно, эта казнь делает честь вашей эрудиции, — отвечал Одбер. — Правда, Красса не обвиняли в подделке денег, однако достаточно и того, что он был скупцом. Но какому наказанию вы подвергнете тех, кто возводит поклепы на таких невинных людей, как наш Франсион?
— Такому же, — возразил Гортензиус, — ибо они достойны претерпеть то, что уготовляют другим.
— Отличная мысль, — воскликнул Одбер, — дай бог, чтоб так поступили с этими лживыми доносчиками.