Читать интересную книгу Диета старика - Павел Пепперштейн

Как это ни странно, никто бы этого не сказал, но Коростылев внутренне очень дисциплинированный человек. Хотя выглядит он этаким бонвиваном, каким-то пожилым донжуаном, каким-то пустомелей, прожигателем жизни, таким сонным, толстым, ветшающим гурманом, таким каким-то колобком он выглядит - большим, элегантным… Да. Но вот о смерти Мальцева Александра Прокофьевича он еще ничего не знает. И как-то он воспримет это известие, когда вернется в Москву? Может быть, угрызения совести прогрызут его душу медленно и постепенно, прогрызут длинные темные извилины в его спокойной доселе душе, как в сочном полновесном яблоке, прогрызут темные коридорчики и сгрызут это яблоко.

Даже жалко. И, может быть, под влиянием этих угрызений совести взойдут и распустятся ростки психопатии. И тогда он окончит свои дни в больнице, отрешенный и вялый, с рассеянной улыбкой на устах, которая чем-то, может быть, и напоминала бы его прежнюю, неотразимо обаятельную и откровенную усмешку, если бы не была так далека от всего земного.

Впрочем, и сейчас в этой улыбке уже есть что-то странное, что-то несуетное и летаргическое, не соответствующее всему облику Коростылева, иначе почему к нему так настороженно, прищурившись, присматривается пожилой летчик. Кстати, это Глебов. Да, да, это он. Теперь служит в гражданской авиации. Войну он вспоминает все реже и реже, и последнее время ему порой кажется каким-то сном или увиденным кинофильмом вся его молодость, и партизанский отряд Яснова, и грохот пущенного под откос секретного поезда, и разговоры с эсэсовцем Кранахом. Ночью он еще порою вздрагивает, ему кажется, что по лицу остро хлестнула мокрая ветка, что надо на скаку выхватить пистолет, и жилистая рука тянется к бедру в поисках кобуры, но нащупывает только мягкую ткань кальсон, смятое одеяло, толстую ногу спящей жены. Если бы он мог догадаться, что и Ко-ростылев в былые времена знал Яснова и Ельниченко, да еще как знал… Но Глебов и не подозревает об этом.

Мария Никитишна тем временем возвращается домой с полной корзинкой.

- Алеша, иди чистить грибы! - зовет она.

Откуда-то, из длинных и прохладных коридоров дома, выбегает маленький мальчик в коротких штанишках. Это Алеша Яснов, - нашему читателю нетрудно будет понять, что после гибели Дины и Якова в авиационной катастрофе Анна Никитишна и Дмитрий Иваныч усыновили мальчонку, и он вырос у них. Дмитрий Иваныч часто рассказывает Алеше про деда, про суровые времена своей молодости. Над обеденным столом в их доме висит пожелтевшая от времени фотография - стволы сосен, присевшие на корточки бойцы, и в середине, наполовину освещенный солнцем, с дымящимся "бычком" в искривленном уголке плотно сжатого рта, с пристальным взглядом прозрачных глаз - Ефрем Яснов. А на ладони у него, застывшей на уровне груди, - маленькая, белая мышка. Да, это та самая фотография, сделанная Бобровским. Любительский снимок, немного мутный, как будто посыпанный пеплом лет, как будто расплывшийся от пота и слез, заключенный в облупленную темно-коричневую рамочку.

Вечер. В больших окнах дома потемнело небо над садом. Высыпали робкие звезды.

Дмитрий Иваныч и Марья Никитишна, усталые за день, сидят в мягких вольтеровских креслах, положив расслабленные руки на подлокотники, и смотрят телевизор. Они смотрят американский фильм, где мчатся зеркальные автомобили, звучат выстрелы, разбиваются стекла. Дмитрий Иваныч спокойно помаргивает за стеклами очков. Его уже клонит в сон. Мягкая дремота медленно охватывает его, все дальше и дальше ожесточенные и умоляющие голоса, все безразличнее и игрушечнее падающие тела убитых. Как игрушки, они падают, падают… Как осенние листья. Но вот фильм кончился. Марья Никитишна встает со своего места, ей надо уложить спать ребенка. Опять он засиделся с книжкой. Дмитрий Иваныч остается посмотреть выпуск новостей. Показывают заседание боннского бундестага. Крупным планом виднеется лицо федерального канцлера, его губы, произносящие что-то. Затем камера скользит по лицам слушающих. Внезапно Дмитрий Иваныч вздрагивает - прямо на него смотрит с экрана мучительно и беспредельно знакомый образ: мешочки под глазами, очки, поседевшие виски, тонкий аристократический нос…

- Маша! - Дмитрий Иваныч соскальзывает с кресла на пол, подползает вплотную к телевизору. - Маша! Кранах! Маша, иди сюда! Кранаха показывают!

Испуганная Марья Никитишна вбегает в комнату с ребенком на руках. Дмитрий Иваныч оборачивает к ним свое побелевшее лицо, указывает пальцем на экран: "Леха… - шепчет он, - Леха… это он… он убил твоего деда!"

Мальчик с любопытством вглядывается в телевизор. "Гриб?" - переспрашивает он.

"Что?! - голос Дмитрия Иваныча срывается. - Какой, ебтя, гриб?!"

Однако, обернувшись, он видит, что знакомое лицо на экране исчезло и его палец упирается в изображение гриба.

- Фу ты, испугал прямо… - смеется Марья Никитишна. - Иди спать, Алеша. И не забудь помолиться на ночь. А то страшные сны приснятся.

- Мне и так снятся, - говорит Алеша.

Успокоившийся Дмитрий Иваныч треплет его по светлым волосам: "Снов, Леха, бояться не надо. Они, брат, как и жизнь, кончаются… пробуждением. Понял? Вот так. А теперь беги".

Он снимает со стены гитару, задумчиво трогает струны, не в силах справиться с хлынувшим потоком воспоминаний, вызванных увиденным внезапно лицом. Он думает обо всех умерших и о тех, кому предстоит умереть, он видит их, облеченных как бы в одно огромное снежно-белое тело - оно лежит, с улыбкой на устах, с закрытыми глазами, и, обращаясь к этому телу, а может быть, к погибшему командиру Яснову или к убившему себя Мальцеву, или к внимательному Кранаху, или к самому себе, или к маленькому Алеше, он шепчет:

"… Можешь спать спокойноИ видеть сныИ зеленеть Среди весны…"

1987

This file was created with BookDesigner program [email protected] 09.01.2009

Примечания

1

Механизм   функционирования  одного  из   таких   речевых  психозов (противопоставляемого неврозу  "немецкой  вины")  разбирается  на  материале

пьесы В.  Сорокина  "Hochzeitsreise"  в моем эссе "Борщ после устриц"("Место

печати", X, 1997, с.142--155).

2

В  "Искусственном  рае"   Бодлер,  имея  в  виду  гашиш,  связывает

невозможность рассказать  о наркотической экстатике не  просто  с  параличей

воли и  с  необычайной  интенсивностью  переживаемого  опыта,  делающей  его

самодостаточным. Главную причину он видит в нарциссизме наслаждающейся своим

одиночеством личности, которая во всем  видит лишь собственные отражения. Из

этого мира исключен любой, в том числе и поэтический труд, а  вместе  с ним,

как выражается поэт, "честные средства для достижения Неба".

     Олдос  Хаксли  в  "Дверях  восприятия"  пишет о  своем  опыте  принятия

мескали-на как о научном эксперименте, но  местами  не может  удержаться  от

придания  ему   исключительно  высокого  статуса  в  порядке  невербального.

Странным, но отнюдь  не  неожиданным  приложением к  его  эмпиризму является

мистика.  "Но человек, возвращающийся через Дверь  в Стене, никогда не будет

точно  таким,  каким  он  туда  вошел. Он будет... подготовлен для понимания

связи слов  с вещами и  систематических рассуждений  с  непостижимой Тайной,

которую они пытаются -- всегда тщетно -- ухватить".

     Возможно, дело здесь не  только  в  свойствах  поэзии  Бодлера  и прозы

Хаксли,   но  и   в  том,   чем  гашиш   отличается   от   мескалина.   Опыт

галлюцинирования, видимо, также бесконечно дифференцирован и не подводим под

общий знаменатель.

3

Об этом в связи с философией Лейбница прекрасно написал  Жиль Делез:

"Сущность монады в том, что у нее  темная основа (или  фон): она черпает все

именно из него, и ничто не приходит в нее извне и не выходит за ее пределы.

     В этом  смысле  необходимость  ссылаться  на  слишком  уже  современные

ситуации возникает лишь в тех случаях,  если они способны разъяснить то, что

было уже  барочным  начинанием.  Издавна  наличествуют места, где то, на что

следует  смотреть, находится внутри: келья, ризница, склеп, церковь,  театр,

кабинет  для чтения или с гравюрами. Таковы излюбленные места, создававшиеся

в эпоху барокко, его слава и мощь. И, прежде всего, в темной комнате имеется

лишь  небольшое   отверстие  в  потолке,   через   которое   струится  свет,

проецирующий полотно при помощи двух  зеркал на очертания предметов, которых

не видно, так как  второе  зеркало должно быть наклонено сообразно положению