Читать интересную книгу По делам их - Надежда Попова

— Да? — неопределенно переспросил тот, и Курт усмехнулся.

— Не задавайся. Неоценимой или необходимой я ее не назвал, она была мне просто нужна. Мне припомнилась эта местная пословица о двух студентах, которые, если им что-то известно…

— Вот оно что…

— Ты тесно сошелся с ними, пропадал у них едва не каждый вечер, они доверяли тебе; ты был для них источником достоверных сведений из Друденхауса. Я был уверен, что ты обязательно расскажешь им о том, что произошло. Поскольку сведения нельзя было назвать секретными — весь Кельн знал об этом — ты вполне мог сообщать им детали. Бесноваться от того, что я вытворяю. Именно ты и подтвердил для всех тот факт, что мой поступок искренен, что я действительно предал пусть не Конгрегацию, быть может, но хотя бы Друденхаус. Об этом с твоей подачи заговорили студенты, а с их слов — и весь город, а когда о чем-то говорит весь город… Ну, кто усомнится в правдивости сказанного?

— Значит, — мрачно подытожил Бруно, — я, того сам не зная, исполнял работу агента Друденхауса; так?

— За службу агента в течение месяца тебе заплатят, если я напишу запрос.

— Напиши, — бросил подопечный почти с вызовом, и он пожал плечами.

— Хорошо.

Ненадолго вновь вокруг встала тишина; Курт, неспешно поднявшись, прошагал к окну и некоторое время неподвижно стоял, снова вдыхая запах зелени и мокрого солнца.

— Отец Бенедикт, — заговорил он спустя минуту, сдернув куртку с подоконника и встряхнув от капель, — снова оказался прав. Даже не думал, как скоро мне предстоит в этом убедиться.

— Прости? — уточнил тот непонимающе; он обернулся.

— Прощаю. — Бруно посмотрел пристально, однако теперь не стал переспрашивать, со вздохом отведя взгляд. Он усмехнулся. — Сейчас это произносится так спокойно и от души, потому что смысла в этом нет, верно?..

— Что-то изменилось? — спросил тот угрюмо. — Или хочешь сказать — квиты?

— Да, и это тоже, — отмахнулся Курт почти легкомысленно, — однако не мщение главное, если считать моей местью то, что я тебя использовал, как когда-то ты — меня. Месть приносит успокоение, быть может, удовлетворенность… удовольствие, в конце концов, однако не примирение; не вижу ничего плохого в мести при определенных обстоятельствах, хотя в данном случае мои действия такой цели не преследовали. Sed[209], если это успокоит тебя — да, квиты.

— И все же не совсем, — тихо возразил Бруно, покосившись на его ладонь, которой Курт упирался в подоконник; он кивнул.

— Вот именно. Вторая заповедь мести — она всегда должна быть равной или превосходить обиду. В нашем случае это сложно высчитать… да и не нужно. Я пытался это сделать почти год; напрасный труд. Все это, хоть и иными словами, ты высказал сам же, вот в этой самой комнате. Чтобы покончить с высокими словами, от которых у меня, сказать по чести, уже свербит в зубах, я выражусь просто: для полного примирения необходимо понимание. А я понял кое-что, когда сделал то же, что и ты — в точности: я втерся в доверие с намерением однажды нанести удар в спину… — Курт мгновение смотрел на подопечного, глядящего в пол, и вдруг усмехнулся. — И еще я понял, какое у меня было глупое выражение лица в тот момент.

Тот вздрогнул и отвел взгляд еще дальше в сторону.

— Это, — продолжил он уже серьезно, — не означает, что я жалею о сделанном. Твои приятели зря спорят, буду ли я на площади сегодня: буду. Ланц и Керн зря ждут от меня срыва. Райзе напрасно вздыхает мне вслед и боится произносить ее имя. Я сделал то, что считал и считаю нужным, я сделал бы это снова, и у меня нет сожалений — ни на йоту, ни миг. Я спокоен, потому что я прав. Как и ты думал тогда. Твой поступок нельзя назвать предательством, потому что предательство — измена своему. Тогда я не был своим. Ты исповедовал другие идеалы, я был чужим, я был противником и я — проиграл. Злобствовать я имею право лишь на это, на себя за то, что был невнимателен, неумен и слаб. На тебя — только в том случае, если бы ты оставался противником, каковым ты более не являешься; мало того — твои ошибки тобой осознаны и отринуты. Conclusio[210]. Мы на одной стороне, и все, совершенное нами как неприятелями, должно быть… не забыто (снова прав отец Бенедикт), ибо полезно все, что знаешь и помнишь, а — переосмыслено. У меня была возможность и понять это, и — уже совершить, посему у меня с этим проблем нет. А у тебя?

— Черт… — не сразу откликнулся тот, поднявшись и нервно оправив рукав. — После такой проповеди я и слова добавить боюсь.

— У тебя ко мне тоже должны быть претензии, — согласился Курт спокойно. — Накопилось за почти год; понимаю. На собственные согрешения я закрывать глаза тоже не намерен. Обсудим это, или тебе нужно время?

— Забыли, — просто отмахнулся Бруно. — Если мы начнем выставлять взаимные счеты — ты прав, добром это не кончится. Буду тешить себя грешной горделивой мыслью о том, что я сделал первый шаг.

— Мир?

Бруно посмотрел на протянутую руку и, не колеблясь, шагнул навстречу, сжав ладонь в скрипнувшей черной перчатке.

— Мир, — подтвердил он нарочито торжественно и опасливо отодвинулся. — Обниматься не будем, ладно?

— Я уже наобнимался за последний месяц, — отозвался он, и подопечный согнал с лица улыбку, отступив и снова скосив взгляд в окно.

— Ты действительно пойдешь туда? — спросил он уже серьезно и тихо. — Наплюй на всех, тебе не обязательно там быть. Что и кому ты хочешь доказать?

— По протоколу там должен присутствовать следователь, ведший дознание, и я не вижу причин к тому, чтобы что-то менять. А доказать… — Курт помолчал, тоже переведя взгляд на висящую на улице пелену, и пожал плечами. — Если меня не будет на площади сегодня, многие уверятся в том, что в деле что-то нечисто. Что я чувствую себя неправым, быть может — даже виноватым, а это означает, что процесс неправомочен. И без того суд был, мягко говоря, скорым и мутным. Если я не приду — это подорвет репутацию Инквизиции как таковой, а она, как мы с тобой уже обсуждали год назад, и без того в состоянии…

— …плачевном.

— Сказано излишне сильно, — чуть улыбнулся Курт, — однако близко к истине. За год ничего не переменилось — разве что в худшую сторону. Близится большая распря с папским престолом; думаю, даже ты это понимаешь при всей твоей неинформированности… Просто нельзя давать ни тени сомнения — ни в чем.

— Тебе уже доводилось это видеть? — еще тише спросил Бруно, кивнув через плечо влево, где за окном, застланным водяной пылью, на площади высились три помоста; он кивнул.

— Разумеется. Однажды. Ближе к получению Печати. Это обязан увидеть любой будущий следователь — для назидания и, наверное, ideo in semet ipsum inquisitio[211], прошу прощения за lusus verborum[212]; если ты не в состоянии смириться с тем, к чему приводят твои действия — стало быть, в инквизиторах тебе не место. Но Конгрегации…

— … нужны разные люди, я помню. Ты, значит, решил, что ты с этим смириться можешь…

— Смириться, — повторил Курт, выглянув в окно снова; определить что-либо по солнцу было почти невозможно, однако время близилось — он знал это и так. — Самое верное определение. Ты, я полагаю, останешься?

— Нет.

Ответ подопечного прозвучал четко и почти жестко; встретив взгляд Курта, тот пожал плечами, вздохнув.

— Я… так уж вышло… тоже с вами. Как бы там ни было. Можно сказать, что я тот самый "разный", который нужен Конгрегации, да? Хочу знать, в чем участвую. Чему помог и помогу исполниться — еще не раз, как я мыслю. Хочу это видеть. Точнее, — поправился он с нервным смешком, — видеть я этого не хочу совершенно. Но смотреть буду.

В стоячем влажном воздухе Кельна удушливый запах, пришедший с площади перед церковью святой Агнессы, вперемежку с дымом висел плотной пеленой, мешаясь с дождевыми каплями, оседая на лице, одежде, впиваясь в легкие. Глаза щипало, дым выжимал едкие, как кислота, слезы; в голове стоял туман, похожий на эту дымно-жаркую завесу, и тело услужливо подсказывало воспоминания — горящее нутро замка, дым, жар, неподвижность. Смерть. Вкус пепла на губах. Вкус крови на губах.

Рассудок отказывался разделять воспоминания годичной давности и то, что началось три с лишним часа назад и — все еще продолжалось за спиной, на площади. Курт ушел раньше — когда утихли крики и стало неузнаваемым то, что знал. На него больше не смотрели — и он ушел.

Бруно молча шел позади, но его шаги едва осознавались. В голове гудело пламя, все так же будя полузабытые воспоминания и так же переплетаясь с только что слышанным треском и свистом влажного дерева, заглушающим нечеловеческий непрекращающийся вопль. Пламя и смерть. Смерть, которой когда-то едва избежал сам. Пепел. В воздухе, в легких. На губах. Вкус пепла на губах. Вкус крови на ее губах; это было только вчера…