Читать интересную книгу Повседневная жизнь тайной канцелярии XVIII века - Елена Никулина

В итоге указ от 1 августа 1792 года объявил издателя государственным преступником и шарлатаном, наживавшимся за счет обмана доверчивых людей: «Впрочем, хотя Новиков и не открыл еще сокровенных своих замыслов, но вышеупомянутые обнаруженные и собственно им признанные преступления столь важны, что по силе законов тягчайшей и нещадной подвергают его казни. Мы, однакож, и в сем случае следуя сродному нам человеколюбию и оставляя ему время на принесение в своих злодействах покаяния, освободили его от оной и повелели запереть его на пятнадцать лет в Шлиссельбургскую крепость». Других же представителей масонства из числа московской знати Екатерина повелела отправить «в отдаленные от столиц деревни их и там иметь пребывание, не выезжая отнюдь из губерний, где те деревни состоят, и не возвращаясь к прежнему противозаконному поведению, под опасением, в противном случае, употребления над ними всей законной строгости».

«Кажнен будет жестокою смертию»

В делах и приговорах Тайной канцелярии и Тайной экспедиции угрозы «жестокой казни» встречаются часто. Петровский военно-процессуальный кодекс «Краткое изображение процессов или судебных тяжеб» гласил: «Наказания смертные чинятца застрелением, мечем, виселицею, колесом, четвертованием и огнем». Военно-уголовное законодательство точнее и конкретнее, чем Соборное уложение, определяло вид смертной казни. Артикул воинский устанавливал четвертование за злоумышление против царя и переписку с неприятелем. Повешение полагалось за бунт, возмущение или упрямство, за организацию незаконных сходбищ и собраний воинских людей, за шпионство и подачу неприятелю «изменных знаков», за призывы к сдаче крепости. Обезглавливание предусматривалось за «хулительные слова» о царе, порицание его действий и намерений.

Насколько часто они применялись? Традиционно наиболее «жестокими» временами в XVIII столетии считают петровское царствование и правление Анны Иоанновны.

Отсчет жертв можно начать с поразившей не только иностранцев, но и вроде бы привычных москвичей массовой казни восставших в 1698 году стрельцов. Предоставим слово очевидцу – секретарю австрийского посольства Иоганну Корбу:

На «первую казнь» 10 октября царь пригласил, как в театр, иностранных послов и лично комментировал им содержание приговора. «Преступники сами всходили по лестницам к перекладине, крестились на все четыре стороны и (по обычаю страны) опускали на глаза и на лицо саван. По большей части осужденные сами надевали себе петлю на шею и бросались с подмостков: в числе тех, которые искупили свое преступление смертью на виселицах, насчитали 230 человек, самих ускоривших свой конец». В заключение «представления» «благороднейшая десница Москвы отрубила топором пять мятежных голов» – Петр не мог оставаться безучастным зрителем. 21 и 23 октября стрельцов там же порядком вешали на городских стенах. Во время шестой казни, 27 октября, «все бояре, сенаторы царства, думные и дьяки, бывшие членами совета, собравшегося по случаю стрелецкого мятежа, по царскому повелению были призваны в Преображенское, где и должны были взяться за работу палачей. Каждый из них наносил удар неверный, потому что рука дрожала при исполнении непривычного дела; из всех бояр, крайне неловких палачей, один боярин отличился особенно неудачным ударом: не попав по шее осужденного, боярин ударил его по спине; стрелец, разрубленный таким образом почти на две части, претерпел бы невыносимые муки, если бы Алексашка (Меншиков. – И. К., Е. Н.), ловко действуя топором, не поспешил отрубить несчастному голову».

Двадцать восьмого октября казнили примкнувших к бунту священников, а «так как попы не могут быть преданы в руки палачей, то придворный шут в одежде попа исполнял дело палача, причем одному из сих несчастных накинул на шею веревку. Другому попу какой-то думный отрубил голову топором и труп взволок на позорное колесо». Само же колесование приберегли на последний день, 31 октября: «Около Кремля вновь втащили двух живых человек на колеса, изломав им предварительно руки и ноги; несчастные весь вечер и всю ночь изнемогали в невыносимых терзаниях под бременем бедственнейшей жизни и от ужасной боли издавали жалостнейшие вопли. Один из сих, младший годами, вынеся продолжительнейшие муки, полусутками пережил своего товарища. Между тем царь, роскошно обедая у боярина Льва Кирилловича Нарышкина, в кругу всех представителей иностранных держав и своих министров, долго отказывал им удовлетворить их убедительнейшим просьбам о пощаде несчастного от дальнейших мучений. Наконец, утомленный настойчивостью просителей, царь приказал всем известному Гавриле прекратить мучения живого еще преступника, застрелив его из ружья».[727]

Пожалуй, даже во времена Ивана Грозного столица не видела подобных кровавых представлений. Впоследствии столь массовых расправ уже не было; и в Москве, и в Петербурге казни происходили регулярно, но уже в индивидуальном порядке. Наказывали большей частью обычных «воров», но рядом с ними упоминались и «политические» преступники. Уголовная хроника Москвы летом 1699 года была такова:

«А боярина князь Михаила Григорьевича Ромодановского взяли из деревни в Семеновское для розыску и очных ставок с достальными стрельцами, и очныя ставки у нево с ними были. Да в Преображенском доводили люди Якова Федорова сына Полтева на нево в словах, что он, Яков, говорил слова про великого государя о кораблях. И по тому извету взят он был, Яков, в Преображенской, и даваны были ему с людьми очныя ставки, и он, Яков, пытан. И после пытки за те слова клан на плаху, и снем с плахи бит кнутом, и заорлен (заклеймен каленым железом. – И. К., Е. Н.), и велено ево сослать на каторогу на Таганрог ‹…›.

Июня в 28 день в Преображенском Богдану Михайлову сыну Тевешову учинено наказанье: бит кнутом за то, что отбивался от пехотного строю, а добился было к межевому делу, и заорлен ‹…›.

Июля в 1 день из Стрелецкаго приказу казнен на Болоте за разбой и за смертное убивство князь Иван княж Борисов сын Шейдяков».[728]

Смертный приговор преступникам звучал буднично. Один из приговоров 1727 года был сугубо лаконичен: «Крестьянина Карпова, вырезав язык, в городе казнить смертью, отсечь голову». «Сего 1730 году августа 21-го дня в Брянске на площади вкопана была в землю крестьянская жонка Ефросинья за убийство до смерти мужа ее. И сего сентября 22-го дня оная жонка, вкопанная в землю, умре» – это доношение караульного капрала Игнатия Колосьева в Брянскую воеводскую канцелярию, подписанное по неграмотности служивого «по его прошению» подьячим Степаном Лаврентьевым. Обычной была и реакция воеводы: «Отдать к повытью и сообщить к делу, а показанную умершую жонку, выняв из окопу, похоронить, и в колодничьем списку под именем ея отметить, и в Севск в провинциальную канцелярию о том репортовать. Подполковник Василий Камышин. Приписал Андрей Богданов. Подано сентября 22 дня 1730 году, записав в реестр».[729]

Но некоторых ждала более торжественная процедура. Сочинителя «фальшивого указа» от имени императора Петра II, «поповича Степана», Верховный тайный совет 12 мая 1729 года постановил «казнить с публикацией» – печатным оповещением населения о предстоящей экзекуции и вине преступника.[730] Сами же казни проводились в разных местах новой столицы: на Санкт-Петербургском острове на лобном месте «у каменного столба», за кронверком, на Выборгской стороне, на площади «против гостиного двора». При экзекуции присутствовали чиновники Тайной канцелярии – для зачтения приговора и наблюдения за его исполнением, а также вызванные через Синод священники – для последнего напутствия осужденного.

Умерщвление важнейших «воров» превращалось в важную церемонию. О казни Е. И. Пугачева 10 января 1775 года на Болотной площади Москвы население было оповещено полицеймейстером. На оцепленном войсками месте казни был сооружен помост, посредине которого установлен столб с положенным на него колесом с острой металлической спицей. С трех сторон эшафота были устроены виселицы, под ними стояли приговоренные к повешению и палачи. Пугачева и его соратника Перфильева привезли на особых санях с высоким помостом, в которых напротив осужденных сидели священник с крестом и чиновник Тайной экспедиции. Пугачев, державший в руках по толстой свече, кланялся во все стороны народу.

Подробное описание казни привел А. С. Пушкин со слов очевидца – министра И. И. Дмитриева: «Пугачев и любимец его Перфильев, в препровождении духовника и двух чиновников, едва взошли на эшафот, раздалось повелительное слово: на караул; и один из чиновников начал читать манифест. Почти каждое слово до меня доходило. При произнесении чтецом имени и прозвища главного злодея, также и станицы, где он родился, обер-полицеймейстер спрашивал его громко: „Ты ли донской казак Емелька Пугачев?“ Он столь же громко ответствовал: „Так, государь, я донской казак, Зимовейской станицы, Емелька Пугачев“. Потом, во все продолжение чтения манифеста, он, глядя на собор, часто крестился, между тем, как сподвижник его Перфильев, немалого роста, сутулый, рябой и свиреповидный, стоял неподвижно, потупя глаза в землю. По прочтении манифеста, духовник сказал им несколько слов, благословил их и пошел с эшафота. Читавший манифест последовал за ним. Тогда Пугачев сделал с крестным знамением несколько земных поклонов, обратясь к соборам; потом с уторопленным видом стал прощаться с народом; кланялся на все стороны, говоря прерывающимся голосом: „Прости, народ православный; отпусти мне, в чем я согрубил пред тобою; прости, народ православный!“ При сем слове экзекутор дал знак: палачи бросились раздевать его; сорвали белый бараний тулуп, стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтанья. Тогда он сплеснул руками, опрокинулся навзничь, и вмиг окровавленная голова уже висела в воздухе: палач взмахнул ее за волосы. С Перфильевым последовало то же».