уехала.
— Почему же в Ирбит?
— Така уж планида мне нонче падала…
— Что же бы стала ты делать в Ирбите, Маша?
— Как что? Жить…
— Где же?
— С купцом.
— С каким купцом?
— С которым бежать зимой собиралась.
— Как бежать?
— Ну, как девки бегут, коли благословения матушка не дает? Собралась бы ночью, перекрестилась на божий храм — и поминай как звали…
— Погоди. Да он что же, сватался за тебя?
— Не сама же я к нему напросилась. Смешная вы, барышня.
— Когда ж это было?
— Зимой. На Никольскую ярманку. Я с подружкой Дашей Немировой в станице гостила. Вот он там меня и облюбовал. Глаз не сводил. Сластями запотчевал, ешь — не хочу. Соболью шубку сулил. Винцом начал баловать. У меня — голова кругом. Едва с собой совладала.
— И хорош собой?
— С лица не воду пить.
— Все же?
— Как вам сказать? В годах. С бородкой по колен. А так — ничего.
— Ты с ума сошла, Машенька. Разве он тебе пара?
— А што?
— Ну как што? В годах. Борода до колен. Да ведь ты-то совсем еще ребенок.
— Не скажите, барышня…
— Однако же. Тебе — шестнадцать, ему — небось под пятьдесят. Это как-никак разница.
— Зато в соболях бы теперь по городу Ирбиту ходила.
— Вот ты какая! Что же тебе тогда помешало?
— Я же вам сказала — дура была.
— А теперь поумнела, что ли?
— Не знаю, барышня. Не похоже.
— Отчего же?
— Кабы поумнела — не сидела бы в девках.
— А ты что же, замуж торопишься?
— Торопиться не тороплюсь, а ждать одного дурака приходится…
— Жених есть на примете?
— Вроде того…
— Кто же он — не секрет?
— Так, казак один с хутора.
— В армии, что ли?
— Там. В действующей. На фронте.
— На ирбитского купца не похож?
— Што вы, бог с вами, барышня! Всего и богатства — одна гармошка…
— Музыкант, значит?
— Лучше не говорите. Заиграет — земля из-под ног плывет.
— Ну, это, Машенька, большое богатство — талант.
— Не знаю, барышня, будет ли нам с ним талан в жизни,— сказала со вздохом Маша, задумчиво заглядевшись в воду.
— Отчего же не будет, думаешь?
— Уж очень рисковый он у меня. Бедовая голова.
— Любит тебя?
— Ну, ишо бы ему меня не любить — без ума и без памяти.
Помолчав, Наташа сказала:
— Завидую я тебе, Машенька.
— Вот уж тоже нашли кому позавидовать, барышня. В чем же это?
— Во многом. Во многом…— ответила после раздумья Наташа. И она, пристально глядя куда-то вдаль
своими слегка прищуренными, позолотевшими от солнца глазами, горячо и взволнованно продолжала:— Замечательная ты девушка, Машенька. Прелесть. И завидую я, что живешь ты на хуторе.
— А мы давайте поменяемся с вами, барышня. Я к вам в хоромы жить пойду, а вы — к нам на хутор,— сказала с лукавой улыбкой Маша.
— Поменялась бы, да разлучаться с тобой не хочу, Машенька. Нет, уж лучше я с тобой вместе учительницей на ваш хутор поеду. Согласна?
— Пожалуйте, коли не раздумаете.
— Нет. Нет. Всерьез говорю. Меня инспектор народных училищ давно приглашал в любую из сельских школ, да я все раздумывала и не решалась. А теперь твердо решила — еду. Только один уговор, Машенька: ты пока — до поры до времени — никому ни гугу об этом,
— Не извольте беспокоиться, барышня. Я язык за зубами, если надо, держать умею.
— Ну вот и отлично. Договорились.
Полное покоя и умиротворяющей тишины светлое нежаркое утро красовалось над пустынной степью. Чуть слышно звучали где-то серебряные трубные голоса проходящих сторонкой лебедей. Гуси, озоруя в пруду, шумно хлестали по воде упругими белыми крыльями, поднимая фонтаны ослепительно искрящихся на солнце брызг. Притихшие девушки сидели на мостках, лениво побалтывая голыми по колено ногами, и Наташа, щуря глаза, мечтательно и восторженно говорила:
— Боже мой, как это хорошо — быть самостоятельной, вольной, независимой. Подружиться с простыми людьми. Быть хозяйкой своей судьбы. И трудиться. Трудиться. Ничего похожего на мою прежнюю жизнь. Все ново. Все неожиданно. Все интересно… Тебе, наверное, не понять меня, Машенька. Впрочем, нет. Наоборот. Ты все на свете поймешь. Ведь ты же умница. Представляешь, писать и читать тебя научу. И гадать о суженых мы с тобой вместе будем. И вообще, как хорошо мы с тобой заживем теперь там, на хуторе!
В ответ на свое прошение, поданное на имя уездного инспектора народных училищ, Наташа Скуратова получила назначение на должность сельской учительницы церковноприходской школы и в конце сентября приехала к месту своего назначения — в хутор Подснежный. Здание, отведенное под школу на хуторе, оказалось обыкновенным саманным пятистенником, арендованным обществом у одного из хуторян. И ни внешний вид этого убогого, крытого соломой домика, ни его внутреннее устройство — ни то, ни другое никак не вязалось с былыми представлениями молодой учительницы о школе. За годы, проведенные в стенах губернской женской гимназии, Наташа привыкла к строгим, полным света и воздуха классным комнатам здания, построенного в стиле классицизма, к нарядному великолепию двухсветного актового зала с хрустальными люстрами и мраморными колоннами, к похожему на Льва Толстого швейцару, стоявшему у дверей.
При виде саманного пятистенника, уныло стоявшего на пустыре, заросшем лебедой и крапивой, у Наташи сжалось сердце. А когда молодая учительница робко переступила порог этой сирой и ветхой хижины, названной школой, она и совсем пала духом. Земляной пол. Покосившиеся, маленькие, тусклые оконца. Грубые столы и кривые скамейки вместо парт. Темный лик какого-то угодника в божнице, подернутой паутиной. Запах мышиного помета и печной золы. Бедно. Неопрятно. Убого.
Поморщившись, Наташа смахнула пыль со скамейки крошечным кружевным платочком. Присела. Вздохнула. Поглядела в окошко. Широкая, поросшая конотопом улица хутора уходила в степь. Низкие, пепельно-серые облака плыли над крышами домов. Вдали, на отлете от хутора, молитвенно простирал к небу дряхлые, почерневшие от времени крылья осевший набок ветряк. Еще дальше маячила на пригорке березка. Гибкая, тонкая, молодая, гнулась она под ветром, словно стремясь подняться и полететь вслед за золотыми потоками листьев, срывающихся с полуобнаженных ее ветвей. На улице было пусто. Моросил мелкий, точно сеянный сквозь частое сито, дождь. Серый гусак, спрятав клюв под крыло, дремал на одной