Читать интересную книгу Парижские письма виконта де Лоне - Дельфина Жирарден

Радости, какие ты можешь похитить у богачей, таятся не в особняках, а в мыслях, в сердцах, в наслаждениях умственных. Повторяем: тот, кто пресытился всеми изысками цивилизации, алчет простоты и правды и находит их в природе; знаешь ли, что нравится тому, кто нанимал ложи во всех театрах, кто видел Неаполитанский залив в Опере, Индийский океан в театре «Амбигю», лиссабонский порт в театре «Гэте», марсельскую гавань в Историческом театре[653], а венецианский Большой канал — в Итальянской опере, — знаешь ли, что нравится такому человеку, что его забавляет? Растянуться на настоящей скале в Сент-Адресе или в Этрета и следить глазами за настоящим кораблем с настоящими матросами, который плывет по настоящим волнам.

Знаешь ли, что нравится такому человеку, который слышал всех виртуозов музыкального мира, Рубини и Марио, Малибран, Гризи и даже Даморо, — знаешь ли, что ему нравится, что его забавляет? Слушать песню пастуха, которой вторят колокольчики стада.

А хочешь ли ты знать, что нравится тому, кто был миллионером, тому, кто ослеплял Париж своим богатством, кто владел самыми прекрасными лошадьми и самыми элегантными особняками; тому, кто соблазнил десяток герцогинь, дюжину маркиз и даже парочку гордых леди, — хочешь ли ты знать, что забавляет такого человека?.. Выйти из дому с зонтиком под мышкой и отправиться пешком повидать веселую гризетку, которая живет в каморке под самой крышей и смеясь морочит ухажера.

Возьмем, наконец, того, кто слыл великим, кто прославился на весь мир, кому курили фимиам, кого пьянили рукоплескания толпы, — хочешь ли ты знать, что нравится ему, что забавляет его?.. Быть любимым так, как бывают любимы люди безвестные; забыть о своей славе и глупейшим образом радоваться тому, как бьется сердце при звуках единственного в мире имени.

Таковы радости знатных господ, таковы радости великих умов. Добивайся же их, о народ, и ты перестанешь завидовать тягостным и фальшивым наслаждениям мелких парижских торговцев. Ты горюешь о том, что не имеешь алебастровых светильников, — любуйся же прекрасным звездным небом; ты горюешь о том, что не имеешь гравюр господ Морена и Детуша, — любуйся же Рафаэлевым «Святым семейством» и Венерой Милосской; они ведь принадлежат тебе[654]; как только ты научишься восхищаться шедеврами, ты перестанешь завидовать ничтожеству… тогда буржуа, твой невинный враг, мирный любитель красного дерева, сможет без опасений наслаждаться своей драгоценной движимостью, тогда великий вопрос собственности будет разрешен!.. Ибо, как мы вам только что доказали, в Париже, где эта битва уже началась, она сводится к мелкой семейственной ссоре, к спору из-за красного дерева. Стоит ли красное дерево стольких громких слов и стольких потоков крови? Ведь этот спор можно уладить с цифрами в руках. Предоставьте решение этой проблемы нашим экономистам и законникам; не позволяйте больше людям храбрым, умным, дерзким тратить свой талант, кровь и отвагу из-за гадкого слова «собственность». Что же касается до нас лично, мы за собственность сражаться отказываемся; то немногое, чем мы владеем, мы заработали своим трудом; если у нас все отнимут, что ж? Либо мы погибнем, и в этом случае нам не потребуется ровно ничего; либо мы выживем и вновь заработаем все необходимое[655].

Кстати, нас уверяют, что господин………………………[656]

Что это — недосмотр? Ирония? Тайна сия осталась неразгаданной.

Другая странность. В тот день, когда председатель Республиканского собрания[657] праздновал свое избрание, его супруга, госпожа Марраст, явилась с напудренными волосами, словно……………………… Говорят даже, что……………………… на берегу пруда на манер цапель два лакея с галунами!

Нравы не слишком сельские, но зато чисто республиканские. Кому, кроме республиканца, может прийти в голову такая идея — расцветить луга ливрейными лакеями! Конечно, герцог де Люин до этого бы не додумался; все, на что он способен, это раздавать сотни тысяч франков бедным; впрочем, он ведь и республиканцем сделался не вчера[658].

Генерал Кавеньяк тоже не обошелся без анахронизма. В день своего большого приема………………………

Генерал Кавеньяк нанял на Вареннской улице особняк, который прежде нанимал генерал Торн[659], и выступает продолжателем диковинных традиций американца. Нынче право въезжать во двор предоставлено исключительно экипажам дипломатического корпуса. А прежде по приказу мирного американского генерала все экипажи получали это право только после десяти часов вечера, и по Вареннской улице тянулась длинная вереница карет с гербами, в которых герцоги и герцогини, князья и княгини терпеливо ожидали благословенного часа, когда им будет позволено засвидетельствовать свое почтение строптивому янки.

В свое время мы подняли голос против подобной снисходительности[660]; нынче мы остаемся при том же мнении; республика никого не сделала благороднее. Все наши великие политические мужи, бывшие министры Луи-Филиппа, философы, серьезные люди, смиренно ожидают той минуты, когда смогут предстать пред очами главы государства, а он молча, величаво стоит у камина и лишь время от времени, когда привратник выкрикивает имя, овеянное славой, снисходительно кивает. Принцы крови, император, даже сам генерал Торн не могли бы держаться с большим почтением и смирением, нежели гости генерала Кавеньяка. Право, нельзя не восхититься великодушием генерала: он не следует примеру свирепого Гесслера, который некогда заставлял швейцарцев поклоняться своей шляпе, и не приказывает нам поклоняться его кепи или мундиру, вздернутому на верхушку шеста, а ведь поступи он так, среди французов не нашлось бы Вильгельма Телля, способного метким выстрелом сбить предмет поклонения.

Удивительная страна, где люди одновременно так умны и так глупы, так отважны и так трусливы!.. Здесь боятся всего, кроме пуль. Здесь у всякого достанет храбрости сложить голову, но ни у кого не хватает мужества держать ее высоко.

В ближайшие дни нас ожидают парламентские и политические грозы, причем говорят, что на сей раз источником молний послужит не кто иной, как громоотвод[661]. Какое ужасное сравнение! никогда мы не простим его нашему прославленному другу; смеет ли орел низводить себя до уровня громоотвода? Смеет ли он смущать покой Олимпа и похищать огненные стрелы, доверенные ему Юпитером? Зачем прибегать к хитрости, когда на твоей стороне сила, зачем добывать обманом то, что принадлежит тебе по праву? Кто всемогущ, тому пристала честность; ни в коем случае не следует мошенничать в игре, особенно если играешь с огнем. Но увы! действуя на политическом поприще, господин де Ламартин страдает тем же изъяном, который уже погубил господина Гизо и который погубит его самого, если в судьбе Франции не произойдут благотворные перемены. Господин де Ламартин свято верит во всемогущество ловкости. Друзья столько раз твердили ему, что он поэт, только поэт, что он в конце концов разуверился в своем вдохновении, а ведь именно оно составляет его истинную силу. Он отвергает вдохновенную мысль ради искусно продуманной комбинации — и проигрывает; он изощряется в выдумках; он уподобляется дневной птице, которая стремится стать ночной: он воображает, будто видеть в потемках куда полезнее, нежели отважно встречать свет солнечных лучей. Но если обстоятельства переменятся и серьезная опасность заставит его довериться собственной натуре, он прекратит притворяться государственным деятелем и вновь станет тем, кем его создала природа, — гениальным творцом; если на небе засияет заря, орел вновь обретет свое славное чутье. Нынче небо еще затянуто густыми черными тучами, которые то и дело скрывают от наших взглядов прихотливый рисунок орлиного полета… но терпение! Довольно одного взмаха крыла, чтобы орел снова взмыл в царство чистой лазури.

Мы говорим об этом с грустью; нам ничего не остается, как трепетать и тревожиться за участь нашего друга и учителя; мы больше не можем полностью доверять его политическим решениям, во всяком случае, тем политическим решениям, какие он принимает нынче, но мы по-прежнему доверяем его гению. Именно в вечном восхищении этим гением мы и черпаем надежду. У людей, отмеченных Богом, таланты суть не что иное, как обещания. Господь не для того щедро одарил одного из смертных, чтобы он употребил эти дары во зло или оставил без плода; Господь не для того так любовно зажег сей факел, чтобы он, едва вспыхнув, угас до срока; Господь не для того увенчал одно и то же чело тройной короной поэта, оратора и историка, чтобы внезапно лишить этого человека разума; Господь не для того позволил гению свыкнуться со всеми разновидностями власти, чтобы новые полномочия изумили и опьянили его, как нового Мазаньелло[662]!.. Несчастный рыбак мог сойти с ума оттого, что толпа так стремительно вознесла его на престол; житель долины, внезапно очутившийся на высокой горной вершине, страдает от головокружения; но поэт… Для поэта естественно пребывать в вышине, он сызмальства проникает взором в страшные пропасти: он привык созерцать мир у своих ног, мерять взглядом простор, искать ответа у бездны; с какой же стати у него закружится голова, если он встанет у кормила власти? Ведь для него путь к престолу — это не подъем, а спуск.