Читать интересную книгу Манон Леско. Опасные связи - Антуан-Франсуа Прево

Поверьте, что сейчас я говорю без всякого раздражения. Я дала себе слово не допускать себя до него, ибо отлично поняла, какую опасную ловушку оно собой представляет. Послушайтесь меня, будем только друзьями, остановимся на этом. И будьте благодарны мне за то мужество, с каким я защищаюсь: да, за это мужество, ибо его надо иметь порою и для того, чтобы не стать на путь, который сам же признаёшь дурным.

Поэтому на ваш вопрос о жертвах, которых я потребовала бы, а вы не смогли бы принести, отвечаю лишь для того, чтобы убедить вас разделить мою точку зрения. Я нарочно употребляю выражение потребовала бы, ибо уверена, что сейчас вы и впрямь найдете меня чрезмерно требовательной, но тем лучше. И я не только не рассержусь на вас за отказ, но даже буду вам за него благодарна. Более того — не перед вами же мне притворяться — он мне, может быть, просто необходим.

Я потребовала бы — вот ведь жестокость! — чтобы эта редкая, удивительная госпожа де Турвель стала для вас самой обыкновенной женщиной, такой, какова она на самом деле. Ибо не следует обманываться: чары, которые якобы обретаешь в другом, находятся в нас самих, и только одна любовь делает столь прекрасным любимое существо. Как бы ни было неосуществимо то, чего я требую, вы, может быть, заставите себя пообещать мне это и даже клятву дадите, хотя, откровенно говоря, я не поверю пустым словам. Меня сможет убедить лишь поведение ваше в целом.

Это еще не все, у меня будут капризы. Вы с такой готовностью предлагаете принести мне в жертву малютку Сесиль, но я в этом нисколько не заинтересована. Я пожелала бы, напротив, чтобы вы продолжали нести эту нелегкую службу до новых моих распоряжений, потому ли, что мне угодно было бы злоупотреблять таким образом своей властью, потому ли, что, пожелав стать снисходительной или справедливой, я довольствовалась бы возможностью распоряжаться вашими чувствами, не лишая вас наслаждений. Как бы то ни было, но я потребовала бы повиновения, а приказания мои были бы весьма суровы!

Правда, тогда я считала бы себя обязанной отблагодарить вас и, кто знает, может быть, даже наградить. Я, например, сократила бы срок разлуки, которая и для меня самой стала бы невыносимой. Словом, я увиделась бы с вами, виконт, увиделась… в качестве кого?.. Но вы все же помните, что это всего лишь разговор, описание неосуществимого плана, а мне не хотелось бы забывать об этом одной…

Знаете ли, что я несколько обеспокоена своим процессом? Я захотела, наконец, точно узнать, на что могу рассчитывать. Мои адвокаты ссылаются на какие-то законы, а еще больше на авторитеты, как они их именуют, но все это не представляется мне столь же разумным и справедливым, как им. Я почти жалею, что отказалась пойти на мировую. Все же успокаиваю себя тем, что прокурор ловок, адвокат красноречив, а истица хороша собой. Если эти три средства не окажутся действенными, значит, надо изменить весь порядок ведения дел. Но что же станет тогда с уважением к старым обычаям?

В настоящее время только процесс удерживает меня здесь. Процесс Бельроша закончен: в иске отказано, судебные издержки уплачены. Он уже сожалеет, что не попадет на сегодняшний бал. Вот уж, поистине, сожаление человека, оказавшегося не у дел! Когда мы возвратимся в Париж, я верну ему полную свободу. Я приношу ему эту горестную для меня жертву, но нахожу утешение в том, что он считает мое поведение великодушным.

Прощайте, виконт, пишите мне почаще. Подробные отчеты о ваших забавах отвлекут меня хотя бы до некоторой степени от одолевающих меня забот.

Из замка ***, 11 ноября 17…

Письмо 135 От президентши де Турвель к госпоже де Розмонд

Пытаюсь писать вам, сама еще не зная, смогу ли. О боже, подумать только, что предыдущее мое письмо не дал мне закончить избыток счастья! Теперь же я сражена предельным отчаянием — у меня остались лишь силы ощущать свою муку, но нет сил выразить ее.

Вальмон… Вальмон больше не любит меня и никогда не любил. Любовь так не уходит. Он обманывает меня, предает, оскорбляет. На меня обрушились все несчастья, все унижения, какие только могут быть, и исходят они от него!

Не думайте, что это простое подозрение: я ведь была так далека от каких бы то ни было подозрений! Но сейчас мне не дано счастья сомневаться. Я это видела — что же он может сказать в свое оправдание?.. Но разве ему не безразлично? Он даже и не попытается этого сделать… Несчастная! Что ему твои упреки, слезы? Очень ты ему нужна!..

Итак, он действительно пожертвовал мною, даже предал… и кому?.. Низкой твари… Но что я говорю? Ах, я потеряла даже право презирать ее. Она не так виновна, как я, она в меньшей мере нарушила свой долг. О, как мучительны страдания, обостренные угрызениями совести! Но вот муки мои усиливаются. Прощайте, дорогой друг мой, как ни мало достойна я вашей жалости, вы все же проявите ее ко мне, если только подумаете о том, как я страдаю.

Перечитала это письмо и вижу, что оно вам ничего не объяснит. Поэтому попытаюсь найти достаточно мужества, чтобы рассказать вам это жестокое для меня событие. Оно произошло вчера. В первый раз после возвращения в Париж я должна была ужинать не дома. Вальмон зашел ко мне в пять часов и никогда еще не казался мне более нежным! Он дал мне понять, что мое намерение ехать в гости ему неприятно, и вы сами понимаете, что вскоре я переменила решение и осталась дома. Однако часа через два и вид его и тон заметно изменились. Не знаю, может быть, у меня вырвалось что-либо такое, что ему не понравилось. Как бы то ни было, через некоторое время он заявил, что совсем позабыл об одном деле, вынуждающем его покинуть меня, и удалился. При этом он, однако, выражал самые живые сожаления, показавшиеся мне тогда очень нежными и вполне искренними.

Оставшись одна, я решила, что приличнее будет не изменять ранее данному обещанию, раз я свободна и могу сдержать его. Я закончила свой туалет и села в карету. К несчастью, кучер поехал мимо Оперы, я оказалась в самой сутолоке разъезда, и тут, в четырех шагах от себя, в ближайшем к своей карете ряду, узнала карету Вальмона. Сердце у меня тотчас же забилось, но не от какого-либо страха: мне хотелось лишь одного — чтобы моя карета поскорее двинулась вперед. Вместо этого его карете пришлось податься назад, и она поравнялась с моей. Я тотчас же высунулась, и каково же было мое изумление, когда рядом с ним я увидела особу, хорошо известную в качестве девицы легкого поведения! Как вы сами понимаете, я откинулась назад; того, что я увидела, было вполне достаточно, чтобы ранить мое сердце. Но, вероятно, вам нелегко будет поверить, что эта девица, которой он, видимо, самым гнусным образом все обо мне рассказал, продолжала смотреть в окно кареты прямо на меня и при этом громко, вызывающе хохотала.

Уничтоженная всем, что произошло, я тем не менее позволила довезти меня до того дома, где должна была ужинать. Но оставаться там оказалось для меня невозможным: каждое мгновение я ощущала, что вот-вот потеряю сознание, а главное — я не могла удержать слез.

Вернувшись домой, я написала господину де Вальмону и тотчас же отослала ему письмо; его не оказалось дома. Желая любой ценой либо выйти из этого состояния смертной муки, либо уже знать, что буду пребывать в нем вечно, я вновь послала слугу со своим письмом, велев ему дождаться возвращения Вальмона. Но еще до полуночи слуга мой возвратился с сообщением, что кучер вернулся один и сказал ему, что хозяин не будет ночевать дома. Утром я рассудила, что мне остается лишь одно — вторично потребовать возвращения всех моих писем и просить Вальмона больше у меня не бывать. Я и дала соответствующие распоряжения, но они, видимо, были совершенно излишни: уже около полудня, а он еще не явился, и я не получила от него хотя бы записки.

Теперь, дорогой друг мой, мне добавлять нечего. Вы в курсе дела, и вы хорошо знаете мое сердце. Единственная моя надежда — что мне уже недолго придется огорчать такого друга, как вы.

Париж, 15 ноября 17…

Письмо 136 От президентши де Турвель к виконту де Вальмону

Наверно, сударь, после того, что произошло вчера, вы не рассчитываете больше быть принятым у меня, да и не очень к этому стремитесь! Поэтому пишу вам не столько даже для того, чтобы просить вас у меня больше не появляться, сколько для того, чтобы вновь потребовать у вас возвращения писем, которых мне не следовало писать. Если они когда-либо могли иметь для вас некоторое значение, как свидетельство порожденного вами ослепления, то сейчас, когда оно прошло, они не могут не быть для вас безразличными, ибо выражают только чувство, вами же во мне уничтоженное.

Признаюсь, что с моей стороны ошибкой было проникнуться к вам доверием, жертвами которого оказалось до меня столько других женщин. В этом я обвиняю лишь себя. Однако я полагала, что, во всяком случае, не заслуживаю того, чтобы вы отдавали меня на осмеяние и позор. Я думала, что, пожертвовав ради вас всем и потеряв из-за вас одного право на уважение со стороны других людей и даже на самоуважение, я могла рассчитывать, что вы-то не станете судить меня строже, чем общество, в чьих глазах существует все же огромная разница между женщиной, виновной в слабости, и женщиной, вконец испорченной. Вот почему я упоминаю здесь лишь о тех проступках ваших, которые всегда и всеми осуждаются. О проступках против любви я умалчиваю: вашему сердцу все равно не понять моего. Прощайте, сударь.