«Друг мой, среди треволнений и упований этой последней ночи, которая, быть может, навсегда разлучит нас, меня тревожит жестокая мысль. Вот она: возможно, что, исполняя свой страшный долг, вы будете вынуждены вступить в столкновение с королем; возможно, что в результате этой борьбы вы возненавидите его и захотите покарать…
Габриэль, я не знаю точно, мой ли он отец, но знаю, что он все время лелеял меня, как своего ребенка. Когда я думаю о вашей мести, я содрогаюсь. И если месть эта осуществится, я погибну.
И пока все эти ужасные сомнения еще не разрешены, умоляю вас, Габриэль: сохраните уважение к особе короля. Ведь людей должны карать не такие же люди, а Бог!
Итак, друг мой, что бы ни случилось, не спешите карать даже заведомого преступника. Не будьте его судьей и тем более его палачом. Знайте: Всевышний отомстит за вас так сурово, как вам не суметь. Доверьте вашу тяжбу его правосудию.
Сделайте так во имя любви ко мне. Милосердия! Вот последняя мольба, последний призыв, который к вам обращает
Диана де Кастро».
Габриэль, грустно улыбаясь, дважды перечитал письмо, потом сложил его, спрятал на своей груди и, опустив голову, на минутку задумался. Потом, как бы очнувшись ото сна, сказал:
– Хорошо! Свои приказания я не отменяю. Если я, как было сказано, не вернусь, если вы обо мне что-нибудь услышите или, наоборот, ничего не услышите, запомните крепко-накрепко, что вам надлежит сделать…
– Я вас слушаю, монсеньор, – отозвался Андре.
– Через несколько дней госпожа де Кастро прибудет в Париж. Вы должны узнать точный срок ее прибытия.
– Это не сложно, монсеньор.
– Постарайтесь выйти ей навстречу и передайте от моего имени вот этот запечатанный пакет. В нем нет ничего ценного… так, просто косынка и больше ничего, но смотрите не потеряйте ее. Вы вручите ей этот пакет и скажете…
– Что ей сказать, ваша светлость? – спросил Андре, видя, что виконт колеблется.
– Нет, не говорите ей ничего! Скажите только, что она свободна, что я возвращаю ей все ее обещания, и залогом будет служить эта косынка.
– И это все?
– Все… А если обо мне не будет вестей и госпожа де Кастро проявит хоть чуточку беспокойства, тогда… вы скажете… Впрочем, не говорите ей ничего, но попросите, чтоб она взяла вас обратно к себе на службу… А если она не захочет, возвращайтесь сюда и ждите, когда я вернусь.
– Вы вернетесь… ваша светлость, вернетесь… – со слезами на глазах прошептала кормилица. – Разве может случиться, чтобы вы пропали без вести?
– Может, так оно и лучше было бы… – заметил Габриэль. – Во всяком случае, надейся и жди меня.
– Надеяться! А вдруг вы исчезнете! – воскликнула Алоиза.
– Исчезну? Почему ты так думаешь? Ведь всего не предвидишь. И все-таки я надеюсь вскоре обнять тебя, Алоиза!
– Да благословит вас бог за эти слова!
– А кроме этих приказаний, у вашей светлости других не будет? – спросил Андре.
– Нет… Впрочем, постойте!
И Габриэль, присев к столу, написал следующее письмо адмиралу Колиньи:
«Господин адмирал, извольте считать меня с нынешнего дня в ваших рядах. Так или иначе, но я безраздельно отдаю себя вашему делу и посвящаю угнетенной религии свое сердце и свою жизнь.
Ваш смиренный соратник и верный друг
Габриэль де Монтгомери».
– Передайте, если я не вернусь. – Габриэль протянул Андре запечатанное письмо. – А теперь, друзья мои, я с вами прощаюсь и ухожу. Час настал!..
И действительно, через полчаса Габриэль уже стучал в ворота Шатле.
XXX. Неведомый узник
Господин де Сальвуазон, комендант Шатле, который принимал Габриэля при первом посещении, недавно скончался. Нового коменданта звали господин де Сазерак.
К нему-то и провели молодого человека. Беспокойство железной хваткой сжало горло Габриэля, и он не смог выдавить из себя ни слова. Молча он показал коменданту кольцо короля.
Господин де Сазерак с достоинством поклонился:
– Я ожидал вас, сударь! Час назад мною был получен приказ, имеющий к вам прямое отношение. Предъявителю этого кольца я должен беспрекословно выдать на руки безымянного заключенного, который в течение многих лет содержится в Шатле под номером двадцать один. Верно, сударь?
– Да, да, – торопливо подтвердил Габриэль, которому надежда вернула голос. – И этот приказ, господин комендант…
– Я готов его выполнить.
– О-о! И это правда? – вздрогнул Габриэль.
– Несомненно, – ответил господин де Сазерак, в голосе которого чуткое ухо уловило бы грусть и горечь.
Но Габриэль был слишком взволнован и обрадован, чтобы заметить это.
– Значит, я не сплю! Значит, мои нелепые страхи – только сон! Вы мне возвращаете узника, господин комендант! Благодарю тебя, боже! Благодарю тебя, государь! Тогда пойдемте скорее, умоляю вас!
И он шагнул было вперед, но вдруг как-то неожиданно обессилел и невольно остановился. Ему показалось, будто сердце его разрывается на куски, будто он задыхается. Увы, человеческая природа слишком слаба, чтобы вынести столько треволнений!..
Почти неожиданное осуществление столь долгих упований, достижение цели всей его жизни, благодарность королю, удовлетворение, любовь к отцу – все это переплелось в тугой клубок, завертелось, закружилось перед мысленным взором ослабевшего Габриэля. Ну как он мог хоть на мгновение усомниться в великодушии монарха!
Наконец он взял себя в руки.
– Простите, господин комендант, за эту минутную слабость. Как видите, бывает, что и радость трудно перенести.
– О, не извиняйтесь, прошу вас, – глухо отвечал комендант.
Габриэль, пораженный тоном, которым сказаны были эти слова, поднял взгляд на открытое, благородное лицо господина де Сазерака. В нем было столько доброты, столько сердечности!
Но странное дело – господин де Сазерак смотрел на восторженного Габриэля с каким-то затаенным сожалением. Заметив это, Габриэль побледнел, и зловещее предчувствие вновь закралось в его душу. И все-таки он поборол в себе это неожиданное сомнение и, выпрямившись, сказал:
– Теперь идемте. Я готов.
И они двинулись в подземелье.
Впереди шел слуга с факелом.
Габриэль, помимо своей воли, припоминал и эти мрачные стены, и коридоры, и лестницы, которые ему довелось уже видеть, и те полузабытые ощущения, которые владели им тогда.
Они подошли к железной двери подземелья, где он некогда увидел того изнуренного, бессловесного узника. Габриэль, не колеблясь, круто остановился.