чтобы так полно погрузить знание в эти неодушевленные предметы и постичь их с такой любовью, т.е. здесь с такой степенью объективности.
(Мир как воля и представление 258.)
Как всё закручивается!
Сочинения Шопенгауэра о музыке изобретательны, остроумны и образны, но слишком часто они теряют из виду суть этого замечательного искусства и становятся фантастическими. Раздел о музыке во втором томе «Мир как воля и представление» удачно озаглавлен «О метафизике музыки», поскольку в нем Шопенгауэр переступает через весь опыт и свежо и весело плывет по безбрежному трансцендентному океану.
Он говорит:
Музыка, как и другие искусства, – это ни в коем случае не образ идей, а образ самой воли.
(Мир как воля и представление. 304.)
Поскольку, между тем, одна и та же воля объективирует себя и в идеях, и в музыке, только в каждой из них совершенно по-разному; поэтому, хотя прямого сходства, конечно, нет, тем не менее, должен существовать параллелизм, аналогия между музыкой и (между) идеями, чьим проявлением во множественности и несовершенстве является видимый мир.
(ib. 304.)
И теперь низшие ноты гармонии, в фундаментальном басе, сравниваются с низшими ступенями объективации Единой Воли, (с неорганической природой, массой планет); высшие ноты гармонии – с идеями растительного и животного царств; мелодия – с благоразумной жизнью и стремлением человека. Далее говорится:
Глубина имеет предел, за которым звук не слышен: это соответствует тому, что никакая материя не воспринимается без формы и качества.
(ib. 305.)
Нечистые тона, которые не дают определенного интервала, можно сравнить с чудовищными выкидышами между двумя видами животных или между человеком и животным.
С другой стороны, я хотел бы отметить, что музыка связана только с индивидуальной волей человека. Она полностью отказывается от качеств этой воли, таких как злоба, зависть, жестокость, милосердие и т.д., которые все еще являются предметом поэзии, и только воспроизводит ее состояния, то есть ее вибрации страсти, радости, печали, страха, покоя и т. д. Она настраивает волю слушателя на подобные вибрации через вибрации тонов и производит в нем подобное волевое чувство. Через вибрации тонов она настраивает волю слушателя на аналогичные вибрации и производит в нем, без его участия в волеизъявлении, то же самое состояние благополучия или печали, которое с ним связано, и при этом опять же столь совершенно иное, столь своеобразное. В этом кроется секрет их удивительной власти над человеческим сердцем, а также над животными, особенно лошадьми.
Сам Шопенгауэр говорит очень верно:
Она выражает не ту или иную индивидуальную и конкретную радость, ту или иную печаль, или боль, или ужас, или ликование, или радость, или душевный покой, а саму радость, печаль и т. д.
(Мир как воля и представление. 309.)
Но когда он тем не менее говорит, что музыка непосредственно раскрывает сущность воли, это неверно. Только поэзия полностью раскрывает сущность воли, ее качества. Музыка лишь воспроизводит свои состояния, т.е. имеет дело со своим сущностным предикатом – движением. Поэтому это не самое высокое и важное искусство, но самое трогательное. —
Здесь я не могу удержаться от замечания. Гете, говоря о шутке «архитектура – это застывшая музыка», назвал архитектуру искусством приглушенного звука. Шопенгауэр подхватывает эту шутку и говорит, что единственная аналогия между двумя искусствами заключается в том, что, как в архитектуре симметрия, так и в музыке ритм является упорядочивающим и связующим элементом. Однако связь между ними более глубокая. Музыка, согласно ее форме, полностью основана на времени, последовательность которого она прекрасно показывает через ритм и ритм; архитектура основана на пространстве, отношения которого она прекрасно показывает через симметрию. Если я фиксирую переходы от настоящего к настоящему, я получаю линию застывших моментов, последовательность, которая является пространственным сопоставлением. Текучий ритм становится жесткой симметрией, и поэтому в дерзкой шутке больше смысла, чем Шопенгауэр считал возможным предположить. (Как известно, Шопенгауэр утверждает, что время течет, а не стоит на месте). Не следует также забывать, что пространство и время объединены числом, и что и музыка, и архитектура основаны на
числовых отношениях, и мы увидим, что формальная часть одного искусства сопряжена с формальной частью другого. Можно сравнить их со светом и теплом и назвать формальную часть музыки метаморфозой формальной части архитектуры.
Прежде чем оставить эстетику и перейти к этике, я должен сказать о предпочтении, которое Шопенгауэр отдавал описательному (интуитивному) познанию перед абстрактным.
Это предпочтение стало новым источником ошибок, которые помогли разрушить его этику, и поэтому вызывает большое сожаление.
Только то, что ярко осознается, говорит он, имеет ценность, истинное значение. Вся истина и вся мудрость в конечном итоге заключаются в восприятии вещей.
(Мир как воля и представление. 79.)
Другими словами: понимание – главное, разум – второстепенное.
У разума есть все возможности: если дать ему предпосылки, он осуществляет вывод.
(О четверояком корне достаточного основания. 73.)
Здесь он совершенно забыл, что разум также должен формировать предпосылки, и что Рассуждать легко, судить трудно.
Это презрение к разуму возникло в основном из-за того, что он позволил разуму только формировать понятия и связывать их, а пониманию – только производить восприятие; далее, из-за того, что он не знал идеальных связей разума (время, математическое пространство, субстанция, причинность и общность); наконец, из-за того, что он поместил слишком глубокую пропасть между понятиями и восприятием. Общие когнитивные способности почти всегда находятся в полной активности и поддерживают друг друга.
Шопенгауэр также очень часто должен уступать. Так он сказал: Понимание и разум всегда поддерживают друг друга.
(Мир как воля и представление. 27.)
Платоновская идея, которая становится возможной благодаря союзу воображения и разума и т. д. Далее я ссылаюсь на Мир как воля и представление §16, где он должен отдать истине честь и поставить разум очень высоко. Тем не менее, интуитивное знание остается для него высшим, и он говорит, loc. cit.
Наиболее совершенное развитие практического разума, в истинном и подлинном смысле этого слова, наивысшая вершина, наиболее совершенное развитие практического разума.
Наивысшая вершина, которой человек может достичь простым использованием своего разума, и на которой его отличие от животного проявляется наиболее ярко, – это идеал, представленный в стоическом мудреце.
Я докажу, что человек может подняться на гораздо более высокую вершину с помощью своего разума, и что спасение возможно только через разум, а не через мечтательную, чудесную, невыразимую интеллектуальную концепцию.
Этика
У мыслящего человека есть странное свойство —
ему нравится создавать, воображаемую картину того места, где лежит нерешенная проблема от которой он не может избавиться, даже когда проблема решена и истина открыта.
Гёте.
Человек не понимает язык природы, потому что он слишком прост.
Шопенгауэр.
Это самая трудная, но и самая прекрасная задача для философа: основывать самую строгую этику в ее требованиях только на данных опыта, только на природе. Стоики пытались это сделать, но не смогли пройти дальше половины пути; Кант тоже пытался это сделать, но закончил моральной теологией; Шопенгауэр тоже исходил из фактов внутреннего и внешнего опыта, но в конце своего пути погрузился в мистическое море.
Очевидно, что философская система может обеспечить этику без метафизики только в том случае, если она возвела непоколебимые, прочные столпы в эпистемологии и физике, которые могут поддержать тяжелую надстройку. Малейшая оплошность в фундаменте рано или поздно привела бы к разрушению самого великолепного дворца.
Поэтому мы должны сначала заняться пересмотром тех столпов физики, которые поддерживают этику, и для этого мы собираем истины, разбросанные в работах Шопенгауэра. Вскоре мы воспользуемся их светом, чтобы осветить ошибки Шопенгауэра.
Этика занимается только человеком и его образом действия, то есть индивидуальной волей человека и ее движением. Как известно, Шопенгауэр приписывал каждому человеку особую идею, а также, в добрый час, допускал, что индивидуальность присуща воле. Это должно стать нашей