горящее колесо, и оно, подпрыгивая, разбрасывая яркие искры, стремительно полетело по длинному скату от Дымниц к Тихвице. Жданка запела, хоровод пошел вокруг костра, пестрой змеей растянулся по склону, и лето покатилось солнечным колесом, понеслось в сиянии длинных знойных дней, в душном запахе сена и нагретой хвои, в блеске дальних зарниц над горами, в свисте ястребов над Пустошью.
Никогда в жизни Варка не был так занят, никогда так не уставал. Господин Лунь все-таки переупрямил Тонду, принудил лечиться, и на плечи бывших лицеистов обрушилось запущенное Антоново хозяйство: прополка, сенокос, жатва. Отвертеться не удалось никому: ни нежной Илане, которая хлопала глазами и усердно делала вид, будто не понимает, с какого конца браться за грабли, ни хитроумному Илке.
Между жатвой и сенокосом Варка обнаружил, что сделался главным травником Пригорья. Вначале крайн брал его с собой, заставлял при себе определять болезнь и составлять лекарство, но скоро начал посылать одного. Он распечатал все старые колодцы и даже построил несколько новых, вернул Варке серое перышко, так что тот мотался по всему Пригорью, в день поспевая в два, а то и в три места. Впрочем, такая жизнь позволяла не думать о будущем, о новой, грядущей зиме, о войне, терзавшей страну, как застарелая гниющая рана.
К счастью, пригорские жители болели просто и незатейливо. Прострел согнул, лихоманка замучила, вилы в ногу засадил, с воза упал – руку из плеча выбил.
Вначале Варка боялся, потом привык. Лишь с младенцами иметь дело наотрез отказывался. Как его лечить, когда он только орет, а сказать ничего не может? Так что все малолетние жители Пригорья, маявшиеся криксой, животом или почесухой, доставались крайну. В отместку непреклонный господин Лунь три раза вытаскивал его принимать роды.
– Я не умею, – уперся Варка в первый раз, – я даже не видел никогда, как оно там получается.
Это была сущая правда. На роды мать его с собой не брала.
– Я тоже не умею, – утешил его господин Лунь, – раны колотые, резаные, огнестрельные – это пожалуйста, сколько угодно. А роды видел однажды, да и то там бабка опытная была.
– А как же мы тогда… – похолодел Варка.
– Научу тебя забирать боль. А так – не мешай природе и следи, чтобы грязи поменьше.
– А если что не так? Там же всякое бывает, я знаю.
– Авось обойдется. Здешние бабы крепкие.
Варка покорился с тяжелым вздохом, но остался в убеждении, что лучше сутки под беглым огнем, чем шесть часов в душной горнице с орущей роженицей и целой кучей снующих туда-сюда озабоченных кумушек.
Впрочем, первым в списке Варкиных неприятностей стояло посещение всяких парадных приемов и высоких собраний, на которых требовалось присутствие крайнов. Варка, которого господин Лунь брал с собой держать щит и производить впечатление, томился, зевал, глядел в окно, считал на потолке резвых летних мух, то и дело забывал про щит, а как-то раз, после целого дня работы на сенокосе, даже заснул прямо в собрании бреннских цеховых старшин и свалился со стула. Господин Лунь был очень недоволен и не стеснялся свое недовольство выказывать, но на деревенские сходы и городские собрания Варку больше не брал. Теперь эту повинность отбывал Илка. Он как-то умудрялся не спать, более того, слушал внимательно и даже пытался вникать в эту скукомотину про постройку домов для пришлых с юга, починку мостов и дорог и твердые цены на хлеб.
Посреди всех хлопот Варка еще пытался собирать травы, но скоро понял, что это дело придется поручить Фамке. Ее единственную крайн решительно освободил от полевых работ.
* * *
– Ты будешь ходить в лес.
– Зачем? – перепугалась Фамка.
– Грибы. Ягоды. Зимой тоже надо что-то есть.
Фамка испуганно закивала. Мысль о заготовке еды была ей близка и понятна. Но потом мудрая госпожа Хелена призадумалась. Землянику и седую голубику, которую она по вечерам приносила в замок после дневных блужданий по старым гарям, вырубкам и глухим заросшим болотцам, съедали мгновенно, едва корзина оказывалась на кухне. К утру на донышке оставалось несколько помятых ягод. Грибочков, конечно, удалось насушить, но одними грибами сыт не будешь. К тому же, по договорам, внимательно Фамкой прочитанным, к осени им должны были подвезти обещанную десятину, зерном или деньгами.
На прямо заданный вопрос, зачем она должна бездельничать, пока другие работают, господин Лунь разумного ответа не дал, хотя даже Жданка, его, как ни крути, любимица, как миленькая сгребала сено, полола Антонову репу, а потом вместе со стенающей Иланой отправилась жать и вязать снопы.
– Гуляй, – сухо заметил крайн, – дыши воздухом. Или ты боишься?
Фамка фыркнула. Леса она больше не боялась. Первое время крайн посылал ее с Петрой или сопровождал сам. В лесу он менялся, делался тише и мягче, гладил деревья по веткам, будто здоровался, подзывал птиц и шушукался с ними о своем, о птичьем, показывал Фамке ягодные места, учил отличать и правильно собирать полезные травки. От какой корень, от какой цвет, от какой лист, какую брать по утренней росе, какую – только ночью, какая входит в силу весной, а какая – под осень. Фамка слушала, строго сдвинув прямые темные бровки.
Варка, замученный работой, разрывавшийся между тысячью дел, радовался всему, что она приносила, и она очень боялась его подвести. К концу лета руки, одежда, волосы пропахли травами, земляничным, малиновым духом и терпкой сосновой смолой.
Однажды господин Лунь привел ее к озеру. Неширокое, почти круглое зеркало очень темной воды в глухой чащобе посреди белых зарослей сладко пахнущей таволги и высокого молочая. Пышные соцветия качались над головой маленькой Фамки.
Крайн нагнулся, зачерпнул коричневатую на просвет влагу, с наслаждением умылся.
– Добрая вода. Мягкая. Смывает печали.
– Что это?
– Лесное око. Их здесь много, но найти их не так-то просто. Говорят, не всякому открываются.
Сказал и повел Фамку дальше, к Митюхиной гари, где вокруг черных пней и упавших стволов теснилась, дышала сладко крупная алая земляника. Но Фамка дорогу запомнила и с тех пор в разгар жаркого дня частенько забредала к озеру. Сначала попробовала умыться, потом, осторожно подобрав юбки, рискнула побродить по твердому песчаному дну, наконец осмелела настолько, что решилась искупаться.
Вода оказалась теплой, мягкой как пух, совсем не похожей на холодные своенравные струи Либавы. Тело, вечно придавленное к земле то тяжелой корзиной, то вязанкой дров, то просто неизбывной усталостью, вдруг распрямилось, расправилось, утратило вес. Грубая шелушащаяся кожа от нежных прикосновений колышущейся влаги сама стала мягкой и нежной, чахлые Фамкины волосы поплыли по воде, зазмеились, завились, как у русалки. Фамка тихонько засмеялась и легла