В царствование Михаила Федоровича приходилось восстанавливать этикет отношения к царю как к власти, освященной Божественным промыслом[483]. «Утвержденная грамота» 1613 года прямо называет Михаила Федоровича: «Богом избранный царь». В тексте этого документа содержится присяга всех участников земского собора, подтвержденная их подписями (рукоприкладствами): «Богом избранному и Богом возлюбленному царю и великому князю Михайлу Федоровичу всеа Русии самодержцу, его благоверной царице, и их царским детем, которых им, государем, вперед Бог даст, служити верою и правдою, а зла никоторыми делы на них, государей наших, не думати и не мыслити, и не измените им, государем, ни в чем»[484]. Собственно, эти представления о службе царю «верою и правдою» и превратились в политическую формулу русской монархии.
Со временем забылись сложные исторические обстоятельства избрания на царство Михаила Федоровича, агитация в его пользу вольных казаков, которых с трудом можно было назвать «государственниками». Зато сложилась стройная концепция освященной Божественным промыслом передачи власти по наследству от Рюриковичей к царю Михаилу Романову. Лучше всего она выражена в «Пискаревском летописце», использовавшим известную пословицу: «Глас убо Божий, глас народа!» Автор летописи писал о том, что «во всем народе Руския земля глас глаголющ» об избрании на царство Михаила Федоровича Романова, задолго до того, как свершилось само событие. Как современник, он помнил о роли казачества, но добавлял, что вслед за ними «весь народ на едину мысль уклонися, что быти Михаилу». «Ох, кто разумеет ум Господень, или кто советник ему. Еще нас, християн, не одоле всяко беззаконие, что нам Бог дал такова благочестива царя»[485].
До сих пор почти ничего не говорилось о вопросе, вызвавшем в свое время огромную научную литературу — об ограничительной записи царя Михаила Федоровича[486]. Ряд исследователей, в том числе даже В. О. Ключевский, склонны были принять на веру известие беглого подьячего в Швецию Григория Карповича Котошихина: «Как прежние цари после Ивана Васильевича обираны на царство: и на них были иманы писма, что им быть не жестоким и непалчивым, без суда и без вины никого не казнити ни за что, и мыслити о всяких делах з бояры и з думными людми сопча, а без ведомости их тайно и явно никаких дел не делати». Такую же запись должен был дать царь Михаил Федорович, «хотя „самодержцем“ писался, однако без боярского совету не мог делати ничего»[487]. Григорий Котошихин, писавший во времена следующего царя, Алексея Михайловича, вспомнил об этой якобы существовавшей традиции ограничения власти в связи со слухами в придворной среде о возможной записи, которую должен был выдать в 1645 году новый царь, потому что «разумели его гораздо тихим» (по примеру отца). В пользу этого известия свидетельствует также упоминание псковского летописца о «роте» (присяге), которую бояре «лестью» заставили принять царя Михаила Федоровича, посадив его на царство. Но в сказании «О бедах и скорбях и напастях», вошедшем в Псковские летописи, если обратить внимание на контекст, говорится о другом — захвате власти «сильными людьми» в первые годы новой власти: «Но и сему благочестивому и праведному царю, смирения его ради, не без мятежа сотвори ему державу враг диавол древний, возвыся паки владущих на мздоимания, наипаче же насиловаху православным, емлюще в работу силно собе… понеже страх Божий преобидеша и забыша свое прежнее безвремяние и наказание, что над ними Господь за их насильство сотвори, от своих раб разорени быша; и паки на то же подвигошася, а царя ни во что же вмениша и не боящеся его, понеже детеск сый». Другое вторичное и позднее иностранное свидетельство Ф. И. Страленберга, а также известие В. Н. Татищева — современника несостоявшегося принятия «кондиций» Анной Иоанновной в 1730 году, — вряд ли могут быть приняты к рассмотрению. Молчание же других источников красноречиво. Особенно «Утвержденной грамоты» 1613 года. Понятно, что в условиях существования монархической формы правления в России этот вопрос приобретал дополнительное звучание как мощный раздражитель в спорах консерваторов и либералов. Таков был последний по времени научный спор С. Ф. Платонова и А. А. Кизеветтера в 1913 году. Но похоже, что вопрос об ограничительной записи царя Михаила Федоровича относится к числу тех исторических вопросов, окончательное разрешение которых может быть достигнуто только с находкой самого документа присяги[488].
Между тем крестоцеловальные записи — не такой уж и редкий источник. Только в них говорится о присяге подданных царю Михаилу Федоровичу, а не наоборот. Текст такой «записи целовальной, приводят к государеву крестному целованью бояр, и окольничих, и думных людей, и стольников, и стряпчих, и всяких чинов людей нынешняго 135 (1627) года» был опубликован в «Актах Московского государства» еще в XIX веке[489]. Генетически текст присяги восходит в своих формулах к тексту «Утвержденной грамоты» 1613 года: «Яз, имярек, целую крест Господен государю своему, царю и великому князю Михаилу Федоровичу всеа Русии и его царице и великой княгине Евдокии Лукьяновне и их царским детем, которых им, государем, впредь Бог даст, на том: служити ему, государю своему, и прямити и добра хотети во всем вправду, безо всякия хитрости, и его государева здоровья мне во всем оберегати и никакого лиха ему, государю, не мыслити». После Смуты власть требовала от присягавших царю Михаилу Федоровичу «не хотети» никого другого на русском престоле «опричь государя своего». Присягавший должен был активно противодействовать «подыскиванию» царства другими лицами, сражаться с теми, кто будет вовлечен в «скоп и заговор» или другой «злой умысел». Своей присягой любой человек обязывался быть на службе там, куда его назначат: «А где велит государь быти на своей государеве службе, и мне, будучи на его государеве службе, ему, государю, служити». Крестоцеловальная запись прямо называет государевых «недругов», с которыми следовало сражаться: крымские, ногайские, литовские и немецкие люди — и запрещает отъезд «в Крым, и в Литву, и в Немцы, и в ыныя ни в которыя государства».
К каждой такой общей присяге следовала еще дополнительная «припись», в зависимости от чина присягавшего, указывавшая на необходимость соблюдения государственной тайны и ответственность за порученные дела. Например, члены Боярской думы должны были дополнительно произнести, что они обязываются «его царския думы и боярскаго приговору никому не пронести, и его государския и земския всякия дела делати… вправду, безо всякие хитрости, и самовольством мне без государева ведома никаких дел не делати». Казначеи, постельничие, стольники, стряпчие, шатерничие клялись (видимо, не без влияния знаменитого романовского дела при Борисе Годунове) «зелья и коренья лихаго в платье и в иных ни в каких государевых чинех не положити». Кроме того, постельничий, подобно боярам, налагал на себя клятву «думы его государские не проносити никому». Имея доступ в царскую опочивальню, он обязывался «в их государском платье, и в постелях, и в изголовьях, и в подушках, и в одеялах и в иных во всяких государевых чинех никакого дурна не учинити». На думных дьяков, посвященных во все тонкости управления, налагались еще более серьезные обязательства, чем на бояр и окольничих. Особенно следили за их контактами с иностранцами: «…с иноземцы про государство Московское и про все великия государства царства российскаго ни на какое лихо не ссылатись и не думати». От думных дьяков требовалась присяга в исправном ведении дел и справедливом суде: «…и судныя всякия дела делати и судить вправду, по не дружбе никому ни в чем не мстить, а по дружбе никому мимо дела не дружити, и государевою казною ни с кем не ссужатися отнюдь никакими обычаи, и посулов и поминков ни у кого ничего не имати и правити мне государю своему, царю и великому князю Михаилу Федоровичу всеа Русии, и его государевым землям во всем вправду и до своего живота по сему крестному целованью».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});