Читать интересную книгу Отец мой шахтер (сборник) - Валерий Залотуха

Город Чаман (пакистано-афганская граница).

1 января 1988 года

Иван стоял неподвижно, не моргая единственным, слезящимся от напряжения глазом. Он был в полусотне метров от контрольно-пропускного пункта, где за шлагбаумом стояли советские боевые машины пехоты и штабные «уазики».

На передней БМП сидел паренек-водитель в пыльном промасленном комбинезоне и сдвинутом на затылок шлеме и, внимательно и заботливо наблюдая, кормил с ладони хлебным мякишем обезьянку.

Иван смотрел на него так пристально, что паренек почувствовал его взгляд, поднял голову, улыбнулся древнему одноглазому индийцу, подмигнул и вновь занялся обезьянкой.

Помахивая бамбуковой палкой, к Ивану направился пакистанский полицейский. Иван заметил его, повернулся и пошел прочь.

Иван Васильевич прожил в Пакистане несколько месяцев, но, поняв, что наши дальше не пойдут, вернулся в Индию. В город Колхапур в штате Махапраштра, где жил и развлекал детей его любимый слон, Иван Васильевич больше не приехал. Жена и дети искали его, но не нашли. Он же искал бывших соратников по Первому особому, но никого не нашел. В конце концов Иван Васильевич осел на городской свалке в Бенаресе и стал ждать смерти, но она все не шла и не шла.

Город Бенарес (Варанаси).

24 января 1995 года

В белом высоком небе над обширной пустынной свалкой парили грифы-стервятники. На краю свалки, ближе к Гангу, была сооружена крохотная лачужка из жести и ящиков. Вокруг нее неподвижно сидели на корточках худые оборванные нищие.

На маленьком колченогом, замусоренном табаком и пеплом столе стояла кружка с водой, лежали нож, раскрытый кисет, трубка гергери, спички. Кроме самодельного топчана, почти все свободное пространство в лачужке занимали стоящий на попа гроб, грубо сбитый из неструганых досок, и сооруженный из кусков жести конусообразный обелиск с красной звездой на верхушке.

На топчане лежал, сложив на груди руки, Иван. Он был в полотняной рубахе и штанах, довольно чистых для свалки. Длинные седые волосы и борода свисали с топчана. Единственный глаз его был закрыт.

– Четыре путешественника… Четыре стены… Ни окон, ни дверей… Кто… – хрипло бормотал Иван.

Он заворочался и, кряхтя, медленно, осторожно поднялся и сел. Взял со стола ножик и попробовал воткнуть его себе в живот, но ничего не получилось: то ли руки так ослабели, то ли кожа на животе так задубела. Тогда он попробовал резать на запястьях вены, но не смог добраться до крови. Иван скривился, готовый даже заплакать, но слез не было, и он закричал глухо и хрипло:

– Ну где ты, старая карга?! Мне сулили сто один, а уже небось сто семь! Почему не идешь? Забыла?! Так я напомню, я тебе ребра пересчитаю, как придешь, падла костлявая! У, ять твою мать!

Он поднял бесполезный нож, чтобы швырнуть его, но замер. Прикрывающая низкий вход циновка вдруг качнулась, и, согнувшись, в лачугу почти вползла старуха в темно-красном платье с венком из давно увядших лотосов на голове.

– Пришла? – спросил Новик неожиданно высоким испуганным голосом, положил торопливо нож на стол, схватил трубку, дрожащими руками стал набивать ее табаком. – Чего так сразу-то… Покурить-то дай… – забормотал он.

– Говори по-нашему, великий господин, – попросила старуха и подняла голову. Лицо ее было закрыто черной кисеей.

– А, это ты, старая, – перейдя на хинди, прохрипел Иван не без некоторого облегчения и положил трубку на стол.

– А ты ждал молодую? – спросила Кангалимм, усаживаясь рядом.

– Я ждал смерть, – важно ответил Иван.

– А эти люди, которые сидят там, они тоже ее ждут?

– Тоже. Понимаешь, Кангалимм, как только я умру, они положат меня в этот ящик, он называется – гроб. Отнесут туда. Там я выкопал яму, они опустят в нее гроб, это называется – могила. Они закопают меня, а сверху поставят эту штуку, забыл, как она называется. Они будут меня хоронить! Это не то что у вас, индусов, – в огонь и в воду.

– Они обещали тебе сделать это задаром? – удивленно спросила старуха.

– Здесь лежат деньги. – Иван похлопал ладонью по плоской подушке. – Они возьмут их потом.

Старуха покивала, ничего не говоря.

– Только я никак не умираю, – пожаловался Иван. – Послушай, Кангалимм, ты же колдунья, сделай чудо, сделай так, чтобы я умер.

– Я уже ничего не умею, великий господин, – грустно ответила она. – Когда у меня болит голова, я пью американский аспирин.

– Почему?

– Потому что после вас в Индии больше нет чудес.

– Тогда, может, ты ответишь мне на один вопрос? Я тут лежу, и он почему-то не дает мне покоя. Нам с Брускиным один ваш махатма рассказывал, но недорассказал, не успел… И вот засело как заноза, лежу и думаю, лежу и думаю… Слушай! Четыре путешественника наткнулись в джунглях на высокую стену. Она была с четырех сторон очень высокая, и не было ни дверей, ни окон…

Колдунья слушала.

– Один из них полез наверх и, представляешь, залез! Посмотрел, что внутри, обрадовался, закричал и прыгнул туда. Потом второй, потом третий, потом четвертый. И все сделали то же самое. Ты меня слышишь, Кангалимм?

Колдунья кивнула.

– Что там было, внутри?

– Атман, – ответила старуха.

– Что? – не понял Иван.

– Бхагаван.

– Не понимаю!

– Ну, тогда Аллах. Это ты понимаешь, великий господин?

Иван понял.

– Бог, – сказал он по-русски.

– Бог, – повторила Кангалимм.

– Бо-ог… – Иван понимающе кивал. – И никакой не Аллах и не Атман ваш! Бог, наш Бог, Отче наш… И не за стенами он в джунглях, понимаешь, что говоришь, а на небе, еси на небесех, я помню, я все помню! Не веришь, Наталья? Не веришь? Ну, слушай! «Отче наш… Отче наш, иже еси на небесех…» Что это значит? – обратился он к Кангалимм по-русски. – Это значит, что на небе Он… «Да святится имя Твое…» Бисми-ллахи р-рахмани р-рахим, тьфу ты, это не оттуда, Колобок проклятый! Как там дальше-то, Натальюшка?.. «Да будет царствие Твое…» С царем я целовался, было, со Сталиным выпивал, тоже было… С Лениным… Эх, Владимир Ильич, Владимир Ильич… «Да будет воля Твоя, яко на небесех и на земли…» И на земли! – воскликнул Иван требовательно и стукнул четырехпалой своей ладонью по столу.

– Я не понимаю тебя, великий господин, говори по-нашему, – встревоженно попросила Кангалимм.

– Нельзя по-вашему! Потому что это наша молитва! – Иван задумался. – Как там дальше-то? Сбила, ведьма… «Хлеб наш насущный»! – обрадованно воскликнул он. – Хле-еб… Хлебушко… Знаешь, что это? Роти!

– Роти? – спросила притихшая Кангалимм.

– Да, роти, только у нас он такой… Один запах чего стоит! Хоть бы корочку сейчас пососать, хоть бы понюхать. – Он сладко почмокал губами, раздув ноздри, втянул воздух и нахмурился. – Чем это пахнет? – спросил он себя. – Ладаном, что ль?.. Откуда здесь ладан-то? «И остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должником нашим». Ну я-то никому не должен, я подписку давал, я – никому, ну а мне – ладно… Оставляю, оставляю, всем прощаю, всем, одной англичанке не прощаю. Не тебе, Аида, а вообще. А ты чего, Наталь, сразу-то? Как там дальше: «И не введи нас во искушение». А ты чего? «Но избави нас от лукавого». Поняла теперь, Наталь? Это ты, что ль? Ты поешь, Наталья… – Иван вытянул шею, завертел головой. – Да не, мужики вроде. Ну пойте, пойте, только потише. – Иван махнул рукой. – А дальше-то что там? А дальше – всё… – Иван съежился, замер. – Перекреститься надо дальше… Да тише вы! А как креститься мне, не понимаю. Левой рукой нельзя, а на правой у меня – четыре пальца. Видишь, Кангалимм, – протянул он ей правую ладонь, – помоги… А то не гнутся…

Кангалимм поняла, хотя говорил он это по-русски, и с трудом свела три его пальца воедино.

– Вот и аминь, – облегченно сказал Иван, ткнул себя перстами в лоб, грудь, в правое плечо, и едва успел коснуться плеча левого, как рука его ослабла и опустилась. Иван замер, удивленно глядя перед собой широко раскрытым глазом, будто увидел Того, Кого увидеть никак не ожидал, откинулся назад и костями стукнулся о жесть стены.

Кангалимм нащупала ладонью его лицо и опустила веко на остекленевший глаз.

24 января 1995 года в возрасте ста одного года ушел из жизни последний из участников Великого похода за освобождение Индии Иван Васильевич Новиков. Да будет наша память о нем – вечной.

Снаружи раздался шум. Крича и толкаясь, в лачугу ворвались нищие, схватили с топчана подушку и, вырывая ее друг у друга, выкатились на улицу.

Вновь стало тихо. Кангалимм гладила ладонью успокоенное лицо Ивана.

– Прости, великий господин, но ты жил как индус и уйдешь как индус, – тихо сказала она.

Там, где кончалась свалка и начинался Ганг, медленно, как улитка, старуха тащила к воде свою мертвую ношу…