Читать интересную книгу Весь Хайнлайн. Дорога доблести - Роберт Хайнлайн

Как я и подозревал, им вовсе не хотелось разговаривать с судьей на эту тему. По закону им принадлежал труд Маргреты, но они не имели никакого права на деньги, данные ей третьими лицами.

На этом, однако, дело не кончилось. Сеньора Валера разозлилась, что ее отшила простая официантка, и вывесила объявление: «NO PROPINAS — ЧАЕВЫХ НЕ БЕРЕМ». Такое же уведомление появилось и в меню.

Пеоны не бастуют. Но в ресторане работали еще пять официанток, две из них — дочки Аманды. В день, когда сеньора Валера запретила брать чаевые, она обнаружила, что располагает лишь одной официанткой (Маргретой), а кухня вообще пуста. Так что ей пришлось капитулировать. И я уверен, что она не простила нам этого.

Дон Хайме относился к нам как к своим работникам, его жена обращалась с нами как с рабами. Несмотря на избитое выражение «наемные рабы», здесь был мир противоречий. Мы старались быть добросовестными работниками, пока не выплатим весь свой долг, но решительно отказывались от положения рабов. Таким образом, нам пришлось вступить с сеньорой в конфликт.

Вскоре после разногласий по поводу чаевых Маргрета убедилась, что сеньора Валера роется в нашей каморке. По правде говоря, препятствовать ей в этом мы не могли, так как на дверях не было замка и она могла без опаски входить в нашу комнату в любое время, пока мы работали.

Мне пришла в голову идея соорудить ловушку, но Маргрета отвергла ее. Отныне она просто стала носить деньги с собой. Можете себе представить, что мы думали о наших хозяевах, раз Мар-грете пришлось прибегнуть к такой форме защиты от вороватой хозяйки.

Мы не позволили сеньоре Валера погубить наше счастье. И не дали нашему весьма сомнительному семейному статусу испортить наш до некоторой степени незаконный медовый месяц. О, скорее уж я сам мог его испортить, ибо меня вечно подмывало анализировать вопросы, в которых я ничего не понимал и даже не знал, как следует приступить к их анализу. Но Маргрета была куда практичнее меня и не поощряла подобных умствований. Я, например, пытался хоть как-то обосновать наши отношения, сообщив, что полигамия вовсе не запрещается Священным Писанием и ее отвергают лишь современные законы и обычаи, но Маргрета резко оборвала меня, заметив, что не интересуется, сколько жен и наложниц было у царя Соломона, и отказывается считать его, да и других деятелей Ветхого Завета, образцами поведения для себя. Если я не хочу жить с ней, то мне следует только намекнуть! Давай, говори же!

Я заткнулся. Некоторых проблем лучше не касаться, пусть себе лежат без обсуждения. Новейшая тенденция по всякому поводу выяснять отношения приводит к новым недоразумениям ничуть не реже, чем к разрешению обсуждаемой проблемы.

Однако отрицание Маргретой авторитета Библии в части права мужчины иметь больше одной жены было столь резким, что я попозже снова спросил ее об этом (но уже не касался полигамии, разумеется, — этот щекотливый вопрос я вообще старался больше не поднимать). Я спросил Маргрету, в какой степени она признает авторитет Священного Писания вообще. Объяснил, что церковь, в лоне которой я воспитан, исповедует буквальное толкование Библии: «Библия должна приниматься целиком, никакие изъятия из нее не допускаются» — что Священное Писание есть истинное Слово Божие, но мне известны другие церкви, считающие, что дух важнее буквы, и некоторые из них столь либеральны, что вообще отказываются руководствоваться Библией. И тем не менее называют себя христианскими.

— Маргрета, любовь моя, как заместитель директора церквей, объединенных благочестием, я ежедневно общался с членами всех протестантских сект и поддерживал связи с римско-католическими священниками по вопросам, в которых мы могли бы выступать единым фронтом. Благодаря этому я узнал, что наша церковь отнюдь не обладает монополией на истину. Человек может путаться в основах веры и одновременно быть прекрасным гражданином и истинным христианином. — Я усмехнулся, припомнив кое-что, и продолжал: — А с другой стороны, один из моих друзей-католиков отец Махаффи как-то сказал мне, что, пожалуй, даже я смогу пролезть в рай, ибо Господь в своей бесконечной милости сделал определенную скидку невежественным и тупым протестантам.

Наш разговор с Маргретой происходил во вторник, то есть в наш выходной день, в единственный день недели, когда ресторан был закрыт, а посему мы сидели сейчас на вершине el Сегго de la Neveria — Снежного холма, что по-испански звучит куда красивее — и приканчивали принесенный с собой завтрак. Холм находился в городе, почти рядом с «Панчо Вилья», но представлял собой своеобразный буколический оазис: горожане следовали прекрасному мексиканскому обычаю превращать холмы в парки, а не застраивать их домами. Чудесное местечко…

— Родная, я никогда не стал бы уговаривать тебя принять взгляды моей церкви. Но мне хочется знать о тебе как можно больше. Я обнаружил, например, что мне очень мало известно о религии в Дании. Думаю, что в основном датчане — лютеране, но не знаю, есть ли у вас собственная государственная церковь, как в других европейских странах. Иначе говоря, какова твоя церковь, сурова она или либеральна, но какова бы она ни была — как ты к ней относишься? И помни, что сказал отец Махаффи — я с ним полностью согласен. Я не верю, что только церковь владеет дверью, ведущей в рай.

Я вытянулся на земле. Маргрета сидела, обняв колени, и пристально смотрела на запад, в океан. Ее лицо было скрыто от меня. Она не ответила на мой вопрос. Наконец я тихонько ее окликнул:

— Дорогая, ты меня слышала?

— Я тебя слышала.

Я снова подождал, а потом добавил:

— Если я сую нос не в свое дело, то прошу прощения и беру свой вопрос обратно.

— Нет. Я знала, что когда-нибудь мне придется дать на него ответ. Алек, я не христианка. — Она опустила колени, обернулась ко мне и посмотрела прямо в глаза. — Ты можешь развестись со мной так же просто, как и женился. Только скажи и все. Я не стану бороться. Уйду тихонько, и делу конец. Но, Алек, когда ты говорил, что любишь меня, и потом, когда сказал, что мы муж и жена перед Богом, ты не спрашивал меня о моей вере.

— Маргрета…

— Да, Алек.

— Прежде всего пополощи рот. А потом попроси у меня прощения.

— В бутылке еще, должно быть, осталось вино, чтобы прополоскать рот. Однако я не могу просить прощения за то, что не сказала тебе об этом раньше. Я ответила бы правдиво в любое время, но ты меня не спрашивал.

— Ты должна прополоскать рот потому, что заговорила со мной о разводе. И просить прощения за то, что смела подумать, будто я могу бросить тебя по какой бы то ни было причине вообще. Если ты посмеешь еще раз поступить так скверно, я, пожалуй, отшлепаю тебя. И помни, я тебя никогда не оставлю. В богатстве или в бедности, в болезни и во здравии, сейчас и навсегда… Женщина, я люблю тебя. И попробуй вбить это в свою тупую голову.

Внезапно она оказалась в моих объятиях, плача во второй раз за время нашей совместной жизни. А я делал единственно возможное в такой ситуации — утешал ее поцелуями.

Услышав за спиной одобрительные возгласы, я обернулся. Вершина холма принадлежала нам одним, поскольку для большинства людей этот день был рабочим. Но сейчас я обнаружил, что мы даем представление для двух праздношатающихся шалопаев, таких юных, что их пол было невозможно определить. Поймав мой взгляд, один из них одобрительно заорал, а потом громко изобразил звук поцелуя.

— Валите отсюда! — закричал я. — Прочь! Vaya con Dios![195]Я правильно говорю, Марга?

Она перебросилась с ними несколькими словами, и, смеясь, они удалились. Я обрадовался этой передышке и сказал Маргрете все, что должен был сказать, так как она нуждалась в ободрении после своей глупой и храброй речи. Но я был потрясен до глубины души.

Я хотел заговорить, но подумал, что для одного дня наговорил вполне достаточно. Однако Маргрета тоже молчала, тишина стала невыносимой. Я чувствовал, что нельзя оставлять затронутый вопрос в этаком подвешенном состоянии.

— Так во что же ты веришь, дорогая? Теперь я вспомнил, что в Дании живут и евреи. Не все же датчане — лютеране.

— Есть и евреи, но немного. Вряд ли больше одного на тысячу. Нет, Алек… Существуют и более древние боги.

— Древнее Иеговы? Быть того не может!

Маргрета ничего не ответила, что было для нее характерно. Если она с чем-либо не соглашалась, то обычно молчала. Казалось, ей совершенно не интересны решающие аргументы, чем она отличалась от девяноста девяти процентов представителей человеческой расы, многие из которых готовы на любую пытку, лишь бы одержать верх в споре.

И я оказался в позиции человека, которому приходится говорить за обе стороны, чтобы спор не погиб от анемии.

— Беру свои слова обратно. Мне не следовало говорить: «Быть того не может». Я ведь исходил из общепринятой хронологии епископа Асшера. Согласно его датировке, мир был сотворен пять тысяч девятьсот девяносто восемь лет назад — если вести отсчет от наступающего октября. Конечно, в Библии вообще нет никаких дат, поэтому Хейлс пришел к другим результатам… Гм… семь тысяч четыреста пять лет, если не ошибаюсь — надо будет потом написать эти цифры, тогда я вспомню точнее. А другие ученые приводят собственные расчеты, большинство которых несколько расходятся в деталях. Однако все они согласны в том, что за четыре или пять тысяч лет до Рождества Христова имело место уникальное событие — сотворение мира, когда Иегова сотворил мир и в процессе творения создал время. Время одно существовать не может. Как следствие, ничто, и никто, и никакой бог не может быть древнее Иеговы, поскольку Иегова создал время. Понимаешь?