Мочалов пожал плечами.
— Можете написать, господин Охаси, что мы не привыкли останавливаться перед дурной полярной погодой для спасения товарищей.
Японец записал. Потом, подумав, спросил:
— Какая есть порьза дря Мочаров-сан на такой опасни порёт?
Мочалов уставился на японца.
— Я не понимаю вопроса.
— Я хотерь знать, — терпеливо пояснил японец, — какая прата будет давать хозяин парохода Мочаров-сан на удача порёта?
И опять Мочалов нахмурился. Второй раз вопрос японца странно соприкоснулся с марковской философией удачи.
— У наших пароходов, господин Охаси, нет другого хозяина, кроме нашего государства. Принять участие в спасательной экспедиции — обязанность всякого советского летчика, и если бы мне предложили деньги за полет, я принял бы это как оскорбление.
— Я есть понярь, — кивнул Охаси, клюя блокнот, — русские имеют борьшая доброта. Я читарь романи писатерь Достоевски-сан. Русские имеют рюбовь дзертвовать себя на других.
— Достоевский устарел, господин Охаси. Русские перестали любить жертвовать собой. Я сам не хочу стать жертвой льдов и спасу товарищей от угрозы стать их жертвой.
— Почему Мочаров-сан так уверен на успех?
Мочалов начинал раздражаться от бездушного голоса японца и вопросов, казавшихся ему неимоверно глупыми.
— За мной и моими товарищами стоит родина, которая нам дорога, как никогда не была дорога родина прежним русским, о которых писал Достоевский-сан, — Мочалов с издевкой подчеркнул японскую концовку фамилии. — И для этой родины каждый из нас сделает все, что в пределах его возможностей. А наши возможности вдесятеро больше, чем прежде. Вы плохо знаете возможности нашей страны, — закончил он с усмешкой.
— Так… так… — Охаси быстро записал и вдруг, вскинув прищуренные бисеринки, в упор спросил: — Мочаров-сан есть ретчик военная срузба?
— А что? — Мочалов насторожился.
— Наши военные ретчики база Хакодате, — вежливо осклабился Охаси, — имеют борьшое увадзени на ваша авиация. Они дзерари би всегда встречаться со свои храбрие русские друзья и много огорчени есть иметь тому препятствие на дринная расстояния от Токио на Врядивосток.
Желтое лицо японца было по-прежнему сосредоточенно-вежливо, но в голосе прозвучал почти нескрываемый вызов, и Мочалов почувствовал, как кровь поднялась и тяжело плеснула ему в виски.
Он с трудом овладел собой.
— Я очень рад, — сказал он, низко поклонившись, — узнать такое лестное мнение о нас японских военных летчиков. Мы шлем свои дружеские пожелания вашей авиации и рады бы встречаться чаще, хотя бы для того, чтобы помогать развитию вашего молодого летного дела… Ведь ваши же летчики разбиваются каждый день, — пояснил Мочалов с издевательской предупредительностью в ответ на изумление, впервые мелькнувшее в бисеринках Охаси, — но отдаленность наших стран препятствует тесному сближению. Впрочем… расстояние от Владивостока до Токио значительно меньше, чем вам кажется.
Охаси, прищурясь, смотрел на Мочалова. Глаза стали снова замкнутыми, неразгаданными, но пальцы сжали стило, как рукоятку ножа. Медовым голосом он спросил:
— Как это есть модзет бить, Мочаров-сан? В ваших и наших географиях показана есть одинаковая дрина…
— Это может быть при условии попутного ветра с материка, — засмеялся Мочалов.
Японец поднял брови.
— А! Но попутии ветер модзет никогда не дуть.
Внутренне торжествуя, Мочалов развел руками:
— У советских самолетов, господин Охаси, всегда попутный ветер, куда бы они ни летели.
Японец помолчал. Потом с подчеркнутым интересом осведомился:
— Верно, Мочаров-сан знает, как модзно всегда иметь такой счастьриви ветер, и скадзет тайна наши бедни ретчик?
Мочалов поглядел прямо в неподвижные зрачки Охаси.
— У японских летчиков, Охаси-сан, к сожалению, никогда не может быть такого ветра. Это ветер большевизма. Он дует только для нас.
Японец молчал.
«Что? Съел, сукин кот?» — Мочалов закусил губу, чтобы не расхохотаться.
Но японец с прежней ловкой быстротой свинтил стило и встал. Он сложил губы и издал странный чмокающий звук, как бы выражая глубокое сожаление.
— О да, — сказал он, едва заметно оскаливая зубы под усиками, — бедние японские ретчики пока не имеют этого счастьривого ветра. Но они скоро узнают секрет задуть его обратно.
В последней фразе была прямая и наглая угроза, и Мочалов раскрыл рот, чтобы так же резко осадить Охаси, но тот мгновенно расплылся в сладчайшую улыбку и, приседая, кивая, нежно пробормотал:
— Я есть признатерыш. Мочаров-сан за интервью. Я имерь поручение просить Мочаров-сан, и других ретчиков-сан на чай в их честь вечером, в отерь «Фузи».
Он низко склонился. Поклонился и Мочалов.
— Если нам не помешает усталость, мы с удовольствием воспользуемся любезностью наших японских друзей, которые нас так любят.
Охаси-сан присел еще раз, чмокнул и быстрым змеиным извивом выполз из номера. Мочалов шумно вздохнул и с бешенством швырнул давно погашенную папиросу в пепельницу.
Он с размаху сел на постель, и хлипкие японские пружинки завизжали под ним.
— Как вы с ними справляетесь? — спросил он, взглянув на консула. — Я трижды взмок, как из бани вырвался.
— Ничего. Все в порядке. А вообще с ними чертовски трудно.
— Словно угорь. Так и вьется, — зло сплюнул Мочалов.
— Я два года здесь. До Японии в Польше был. Уж на что ясновельможное панство… но перед японцами — грудные младенцы. Но это только верхи — военщина, чинодралы, буржуа. Это уже полуяпонцы, полувсесветные мерзавцы, напичканные европейской дрянью. А на низах совсем другой народ. Ласковый, теплый, радушный, необыкновенно искренний, но замордованный вконец.
— Не пойду на чай! — фыркнул Мочалов.
— Нет! Это необходимо, — возразил консул, — иначе будет страшная обида. Кроме того — любопытно! Когда еще удастся попасть сюда. Пробудем у них недолго, а покамест хотите проехаться в парк за городом? Отличный парк — мастера они с деревьями возиться.
— А куда-нибудь в рабочий квартал нельзя? — спросил Мочалов.
Консул сделал отрицательный жест.
— Не стоит. Мы избегаем туда соваться. Возможна любая провокация со стороны шпиков и полицейщины.
— Ну что ж. В парк так в парк, — согласился Мочалов, — сейчас я схожу за остальными. Не мешает подышать свежим воздухом после этого Охаси.
5
Прогулка в парк не успокоила Мочалова.
Все было чудесно: и зеленовато-бирюзовое небо, и дорога, вдоль которой лежали сады, закипающие розовой пеной цветения, душистые и сказочные, и самый парк. Сосны с мощными зонтиками, громадные кедры и криптомерии, невиданные незнакомые растения. Крошечные искусственные деревья-карлики, рост которых насильно прекращался опытными садоводами, передающими тайны искусства по наследству в поколения, — все стоило внимания.
Но с самого выезда из гостиницы Мочалов обратил внимание, что за их машиной неотступно идет другая. Прибавит шофер ходу на склоне дороги, и те прибавляют и все держат одно расстояние.
Остановились у входа в парк, и вторая машина тоже стала. На корректной дистанции, метрах в двадцати.
Выходя из автомобиля, Мочалов взглянул назад и обомлел. Из той машины, один за другим, выскочили четверо Охаси-сан. Так по крайней мере показалось Мочалову. Такие же маленькие, гибкие, в очках оглоблями и с приклеенными усиками. Даже нехорошо стало на минуту.
Мочалов тихо подтолкнул консула под локоть.
— Что за черт? Тут питомник этих самых Охаси, что ли? И какого дьявола они за нами тащатся?
— Где вы Охаси увидели? — спросил консул.
— Да вот же. — И Мочалов ткнул пальцем в четверых.
Консул засмеялся.
— А! Ну, это не Охаси. Это просто шпики. А что они вам кажутся похожими на вашего интервьюера, так с непривычки все японцы как будто на одно лицо. Только когда поживешь, начинаешь разбираться в их лицах и понимать, что разница есть.
— Нельзя ли их как-нибудь того… к чертовой матери?
— Зачем? Они совершенно безвредны. Мы к ним привыкли, вроде как к личной охране. Иной раз заедешь куда-нибудь по делам, заговоришься, на улице ливень льет, а этот персонаж торчит у крыльца, весь промокнет, как песик. Я иногда от жалости им даже на чай даю.
— И берут? — неожиданно спросил у консула молчальник Блиц, видимо крайне заинтересовавшись.
— Отчего не брать? Платят им шиши, голодны они как волки.
— Все-таки неприятно, что они за нами увязались, — сказал Мочалов, — какая к черту природа, когда за тобой по пятам ходят.
Четверо Охаси в парке разделились. Двое проползли за деревьями и очутились впереди, двое чинно шествовали сзади. Так они не отставали от летчиков все время.
К концу прогулки консул предложил зайти в пагоду. В пагоде было полутемно и душно и пьяно пахло курениями. В полумраке скользкими металлическими отсветами поблескивал громадный бронзовый идол, сидевший на поджатых ногах, со свившейся змеей в правой руке, улыбаясь странной колдовской улыбкой.