Читать интересную книгу Черные люди - Всеволод Иванов

Тот молчит. Подсел к столу, глянул через плечо на бумагу.

— Пишешь все, протопоп? — спросил боярин, подняв лик кверху.

— Бог велит писать.

— А что писать?

— А что бог велит!

— А что бог велит? Он вот что велит — царю помогать. А ты чего делаешь?

— Помогаю… Блудню обличаю!

— «Обличаю»! А как царство строить? Кому?

— Кесарево — кесарю, божье — богу!

Ртищев встал со стула:

— Слушай, отче Аввакуме! Помолчи! Не вороши старых обид. Ни своих, ни царских. Земля шатается…

— Народ мятется!

— Мятется! — повторил боярин. — А ты что делаешь? В Тайном приказе все время про тебя вести идут. «Ворчит протопоп, а его ворчанье — как гром». Царь тебя из Сибири позвал? Позвал! Пошто? Чтоб ты государству помогал!

— Помогал! А чего вы творите? Чем ты, боярин, никонианин, похвалишься? — так и вскинулся протопоп. — Или народ в государство что бревно в избу — тесать да класть безо всякого милосердия? Топором обтеши, огнем обожги да петлей подымай? Ты, боярин, когда такую церковь видел — с топором да с огнем по живым людям? А? Как, скажи, помогу царю, когда царь с Никоном такую церкву сотворил?

— А помогал игумен Сергий Дмитрию Иванычу на Дон идти?

— Да нешто Сергий топором махал? Благословлял, о, только и есть… Или ты Сергия-то с Никоном сравнил? Троицева-то Сергиева обитель и после Сергия Руси помогала в Лихолетье. Кто народ поднимал поляков выгонять, а?

— Монахи тоже сражались…

— Да не со своими же! А вы теперь — ни пути, ни дела: секи да пали, руби, жги да вешай! А неведомо за што! Сами же соблудили над церковью с Никоном, с носатым и с брюхатым с борзым кобелем, да бросаетесь на тех, кои правду говорят. Больно ох нам, правду вы нашу сграбили да хотите, чтоб мы ж бы и молчали! То ли малое дело? Праведность нашу разорили! Римлян везде развели! А кто страдает? Наро-од! Он трудиться хочет, честно, светло жить, работать свободно, а его толкают то войной, то чумой, то попами — беги-де куда глаза глядят… Церковь-то старая за народ стояла да о нем молилась, печаловалась, а Никон на народе в папы римские хочет, вон куда! Всем миром повелевать! А зачем Михайлычу нашему, скажи на милость, польским крулем быть, а? Мужик-то сер, а ум у него не черт съел. Он себя знает… Он… мужик…

— Что он? Что? На царя, что ли, пойдет? — оборотился оборотнем страшным боярин. — Ась?

— Нет! Не подымет мужик руки ни на царя, ни на брата своего. Сам сгорит, уж коль его на грех толкают, а не согрешит! Не убьет!

— Опомнись, протопоп! — избычась и вплотную подходя к нему, тихо сказал боярин. — Подумай, что говоришь. Или опять захотел в лес?

Протопоп опустил поднятую возбужденно руку, опустил было и голову.

И опять глянул твердо.

— Грозишь, боярин? В леса! Что говорить, красна Москва-то! Не Даурия! Вот што тебе скажу: хочу сам с царем говорить, сказать все хочу ему… Пусть он, миленький, душу нашу нам оставит, а народ помогать государству будет…

Уехал молча боярин, слышно было за окошком — орали «пади» вершные… Протопоп постоял у двери, смотря на порог.

«Что ж, — подумал он, — может, это мы только мним, будто то был боярин Ртищев. А это он и есть сам антихрист! Да не мысленный, а телесный, что по земле ходит… И Никон такой же… И много таких, и все это — он, антихрист… Ходят враги меж нами! Неправо творят. Или все здесь, на Москве, смущенье да обман? Все как есть?»

Словно теплым ветром в лицо дунуло. «Нет, не все! Боярыни Федосьи глаза не лгут! Святая душа! Чистая душа! Просить ее, чтобы она царице довела — царь бы со мной поговорил. Царица упросит миленького, скажет царь, чтоб пришел он, протопоп. Поговорят они, скажет царь, чтоб веру нашу не иначить, — так все и станет по-прежнему, несмятенно… Безмятежно. Морозова — она сделает. Сделает…»

А занят протопоп с каждым днем все больше. Великий пост, Пасха-то поздняя, служит по разным церквам, поучения сказывает протопоп, исповедует. В келью к нему народу отовсюду ходит все больше. Времени даже нет из кельи к семье выбраться. Как-то они живут? Да к Фе-досье-то нужно!

Как подумал протопоп про Морозову, словно что-то сладко оборвалось в груди да захолонуло…

Надвинулся апрельский вечер; днем все таяло, шумели снеговые воды по улицам, в бревнах мостовых, небо снизу алое, золотое, сверху бирюзовое, высоко горела большая звезда, повис серебряный серп. Светло небо, и темней казалась земля, черны узоры веток черных дерев против зари, черны высокие тыны да ворота, узорные коньки крыш, черны прохожие, хрустят черные, стынущие в ледок лужи, навоз и грязь. Борзо шагал протопоп к Тверским воротам, где Настасья Марковна сняла избу для семьи.

Протопоп шел, чтобы отдохнуть в семье от грызни против никониан, против самого Никона, — дьявол-то был силен, измучен был протопоп, не знал, что ему делать после разговора с Ртищевым.». «Хитер ты, Федор Михайлыч!» — думал он. Поговорить с женой, с Настасьей Марковной, рассказать ей свои сомнения, получить простой, добрый совет. Дня три он не видал ее…

Так уговаривал себя протопоп, шагая по Тверской вверх, подпираясь двурогим протопопским посохом. Поговорит он вот с Марковной — утихнет тот червь, что глухо грызет, шевелится в самой глуби души.

В толпе берез против зари чернеет церковь Дмитрия Солунского. Протопоп миновал ее, прошел мимо братниных ворот в соседние, вошел во двор, на крыльцо. Войдя в темные сени, слышит — кричат люди.

Нащупав скобу, распахнул дверь, и голоса оглушили его. Избу освещала сальная свечка да топившаяся русская печь, две горницы были набиты народом. Здесь жило человек двадцать Протопоповой семьи. Марковна, снова беременная, пятеро ребят, из которых старшим, Ивану да Аграфене, было уже под двадцать, потом Прокоп, да Акулина, да Ксюшка — полтора годочка, да жена Ивана Ненила, у них ребенок… Да жили здесь еще две матери-вдовы — Фетинья Ерофеевна с сыном, да Анна-кумычка, из которой протопоп изгнал бесов и с тех пор она привязалась к своему избавителю, да Федор-юродивый да еще Филипп-безумный на цепи у стены, и еще люди, что прижились у добрых Петровых…

Филипп гремел цепью, выкрикивал что-то божественное. Федор укрощал его, читая в голос над ним псалтырь, младшие ребята надсажались в плаче, а Марковна да Фетинья стоя, озаренные огнем из печи, уткнув руки в бока, кричали друг на друга, бранились в неистовой бабьей ссоре…

Ссорились бабы из-за расходов на торгу и, не помня себя, выкрикивали гнилые, обидные слова.

Протопопу ударило в голову: мира искал он в своей семье, а тут в ушах звенело от криков и брани.

— Бабы, уймитесь! — метнулся протопоп между женщинами, оттаскивать стал одну от другой, да обе вцепились ловко друг другу в волосья, сорвали друг с друга платки, повойники.

Без памяти от стыдного гнева, протопоп сорвал с себя кожаный пояс в три рубца, стал хлестать одну и другую. Одержимые женщины расскочились с плачем в разные стороны, безумный Филипп что было силы загремел цепью, завопил во весь голос. Вопила и металась вся семья, со всех сторон, ребята с визгом лезли под лавку.

Протопоп в отчаянье бросился на Филиппа и, не помня себя, хлестал его. И почудилось протопопу — в этих криках слышится негромкий чей-то смех:

— Хе-хе-хе…

Окаменел протопоп, стал глыбой, волосы подняты, борода сбилась. Понял он — смеется то злейший его враг. Бес. Ага! Попался-таки протопоп в его лапы! Хе-хе-хе!..

За волосы схватился протопоп, рухнул на лавку к столу.

— Боже мой! — стонал он. — Согрешил я, окаянный! Не удержал гнева! Дрался, поп, что земский ярыжка… Одолел меня бес, как Никона. Бабы! — вскричал протопоп. — Бабы! Настасья! Фетинья! Идите сюда! Спасайте меня…

Упал на колени, бился головой об лавку, волосы свисли на плачущие глаза…

— Простите меня, окаянного! Не совладал с собой… вас бил! Все, все, кто здесь, берите ремень. Вот он, вот… Каждый хлещи меня… По пять разов…

И, приподняв голову с полу, грозно оглядел всех:

— А не будете бичевать — прокляну в нынешнем веке и в будущем… Как отец! Как иерей!

И он стал сволакивать с себя шубу, однорядку.

— Бейте меня! Стегайте!

Тихо стало в избе, темные фигуры толкутся в алом свете из печки вокруг стоящего на коленях, согбенного протопопа, хлещет ремень, стонет протопоп.

Встал молча, морщась натянул рубаху. Оделся в шубу.

— Уходишь, Петрович? — подошла к нему тихая уже жена, лицом к лицу.

— Ухожу. Тишины ищу, а везде в мире свара…

— А где тишина, Петрович?

Вышел в сени, спустился на крыльцо, у ворот оглянулся.

В бледном свете месяца среди рассыпанных вешних звезд видать — маячит на лестнице скорбно протопопица Марковна, руки опустила.

— Уходишь, отец?

Брел, не отвечая. Из конуры тявкнул дворовый пес.

— К боярыне Морозовой? — спрашивала Марковна. — А?