Радость и горе, как обычно, шли рука об руку. Едва успев отпраздновать успешное отражение Ахмата, Иван вынужден был заняться печальными хлопотами. Из Ростова прилетела весть: тяжко занемогла мать, княгиня Мария Ярославна. Государь с братьями поспешил туда. Один лишь Юрий Дмитровский не смог поехать. Этого могучего бойца, которому едва перевалило за тридцать, свалил с ног какой-то внезапный и тяжкий недуг. В субботу 12 сентября 1472 года он скончался. Митрополит Филипп отправил к великому князю в Ростов гонца с печальной вестью и запросом: хоронить ли умершего немедленно или же дождаться возвращения братьев? До получения ответа митрополит повелел вложить тело Юрия в каменный саркофаг и поставить его посреди Архангельского собора — семейной усыпальницы потомков Ивана Калиты.
Так и стоял он там в течение четырех дней, этот корабль смерти, на котором отважному князю Юрию предстояло отправиться в бесконечное плавание по океану вечности.
Получив известие о смерти брата, Иван немедленно помчался в Москву. Должно быть, он и в самом деле был потрясен кончиной Юрия, с которым его связывало так много общих воспоминаний. Младшие братья последовали за Иваном. Преодолев 200 верст от Ростова до Москвы за полтора дня сумасшедшей скачки, братья Васильевичи в среду 16 сентября 1472 года уже стояли на похоронах Юрия Дмитровского.
Странная смерть Юрия увенчала довольно-таки странную жизнь. Дмитровский князь в свои тридцать с лишним лет не был женат и не имел наследников. Возможно, его браку препятствовал Иван III, не желавший появления новых ветвей на московском генеалогическом древе. Но кто станет размышлять о прошлом, когда будущее так ласково манит нас надеждами? Еще не смолкли печальные напевы панихиды, а братьям умершего уже не давал покоя заманчивый вопрос о дележе наследства. По старой московской традиции выморочные владения делились между всеми близкими родственниками усопшего. Однако уже Василий Темный стал нарушать это правило и целиком присвоил себе владения сначала одного своего умершего бездетным дяди (Петра Дмитриевича Дмитровского), а затем и другого (Константина Дмитриевича). Такая неуступчивость, естественно, ухудшила отношения Василия с его сородичами, галицкими князьями, и стала одной из главных причин династической смуты второй четверти XV века. Теперь на этот скользкий путь вступил Иван III. Он взял себе весь выморочный удел Юрия, который в завещании умышленно обошел этот щекотливый вопрос.
Зима 1472/73 года прошла спокойно. Работы по строительству нового собора на зиму затихли. За летний сезон 1472 года мастера успели возвести стены лишь на половину их высоты. Собор стоял посреди площади в виде огромной темной массы, упрятанной в клетку строительных лесов и припорошенной снегом. Изнутри каменной коробки трогательно выглядывала главка временной деревянной Успенской церкви, в которой совершалось богослужение над гробницей святителя Петра.
Весна 1473 года запомнилась москвичам новым опустошительным пожаром. В воскресенье 4 апреля, поздно вечером, в Кремле ударили в набат. Огонь начал свой страшный путь у церкви Рождества Богородицы, возведенной в 1393 году вдовой Дмитрия Донского княгиней Евдокией. Отсюда он пошел гулять по всему Кремлю, не щадя ни храмов, ни амбаров, ни боярских теремов.
Вновь, как и в июле 1471 года, Иван III сам бросился в бой со стихией. Под его началом слуги сумели спасти от пламени княжеский дворец. Однако находившийся неподалеку дворец митрополита выгорел полностью. Помимо этого сгорел княжеский и городской «житные дворы», где хранились запасы продовольствия, двор удельного князя Бориса Васильевича Волоцкого, а также деревянные покрытия крепостных стен и башен.
Митрополит Филипп на время пожара ушел в монастырь Николы Старого, располагавшийся на посаде в полуверсте от Кремля. Там он провел эту страшную ночь. Под утро, когда пожар затих, Филипп вернулся. Картина дымящегося пепелища на том месте, где еще несколько часов назад стоял полный древних святынь и всякого добра митрополичий двор, потрясла старика. Он увидел в случившемся явное проявление Божьего гнева. Едва держась на ногах, митрополит пошел в Успенский собор и там, припав к гробнице святителя Петра, зашелся в рыданиях. В собор явился и великий князь. Оба после пережитого находились в состоянии крайнего возбуждения. Между ними произошел какой-то крупный разговор, содержание которого официальная летопись передает в самых умилительных тонах. Вид плачущего митрополита тронул Ивана. Он стал утешать его: «Отче господине, не скорби! Так Богу изволишу. А что двор твои погорел, аз ти колико хочешь хором дам, или кои запас погорел, то все у меня емли» (31, 300).
Однако утешения не помогали. От нервного потрясения у митрополита отнялись рука и нога. Слабеющим языком он стал просить великого князя: «Сыну! Богу так изволившу о мне. Отпусти мя в манастырь» (31, 300). По существу, это означало желание Филиппа, подобно Феодосию Бывальцеву, добровольно оставить митрополию. Однако этого великий князь не допустил. Некоторые же неофициальные летописцы все же утверждают, что Филипп «митрополью остави» (27, 300). Иван приказал отвезти Филиппа на расположенное в Кремле подворье Троице-Сергиева монастыря.
Там митрополита по его просьбе причастили Святых Тайн и соборовали. Ему оставалось жить еще один день. В ночь с 5 на 6 апреля 1473 года первый строитель собора скончался. 7 апреля он был погребен в стенах своего любимого детища — строящегося Успенского собора. На отпевании кроме великокняжеской семьи присутствовал лишь один архиерей — сарайский епископ Прохор, постоянно проживавший в Москве.
Последние заботы старого иерарха были связаны с делом его жизни — собором. Он просил великого князя довести строительство до конца. К изголовью умиравшего вызваны были все руководители строительства во главе с Владимиром Григорьевичем Ховриным и его сыном Иваном Головой. Митрополит также просил их не оставлять дело, указывал, где взять необходимые для этого средства.
Согласно старинному обычаю, умиравшие бояре отпускали на волю своих холопов. Так же поступил и Филипп. Он распорядился по своей кончине дать свободу всем тем, кого он «искупил… на то дело церковное» (31, 300).
Святитель Филипп был, несомненно, одним из самых одухотворенных архипастырей нашей истории. Во всех его деяниях сказывалась глубокая личная вера и чувство огромной религиозной ответственности. Его непреклонность в борьбе с «латинством», его необыкновенная энергия в деле строительства собора, наконец, сама его кончина, вызванная глубоким душевным потрясением, — все это обличает в нем человека смелого и незаурядного. Очевидно, он воспринял гибель в огне своего дворца и свою внезапную болезнь как некий небесный знак, как наказание за какую-то его личную вину перед Богом. Отсюда и его желание немедленно оставить митрополию и уехать в отдаленный монастырь на покаяние. Однако ни времени, ни сил для исполнения этого решения он уже не имел…