Теперь я думаю, что чувствовала бы себя лучше в любой городской школе, чем в этой пригородной. Во всяком случае, там бы я не настолько выделялась. Моих одноклассниц заботили такие вещи, как например, покупка платьев на каждый день и на выход. Меня заботила моя работа (я устроилась официанткой), беременность и квартирная плата. Отец, скрепя сердце, определил мне годовое содержание, которого хватило бы на крышу над головой где-то в 1930-е годы. Я ему заявила, что он зажимает деньги, предназначенные на мое образование, но он рассвирепел и пригрозил, что вообще ничего посылать не будет. Ему было все равно, где я живу, но как только речь заходила о деньгах, он впадал в ярость, ему казалось, что все его обирают, все — «паразиты»: его любимое словечко, которое он приберегал для женщин и для преподавателей колледжа. То-то я уписалась, когда обнаружила в его биографии, что он лет до двадцати пяти жил с родителями (и за их счет). Ах, прошу прощения, он — настоящий писатель, это совсем другое. Ну ладно, пусть я подаю ленчи в столовой и едва свожу концы с концами; многие ребята так живут — но ведь этих треклятых забот с легкостью можно было избежать: отец вовсе не был беден, деньги у него водились, и такую несправедливость мне было трудно переварить. Хорошо еще, что я все предусмотрела и придумала себе попечителя с низкими доходами, так что, по крайней мере, меня в школе бесплатно кормили.
Выдуманный попечитель оказался незаменим еще и потому, что он отвечал на замечания по поводу прогулов. Я ходила в школу по вторникам, средам и четвергам, а длинные уик-энды проводила с Дэном в Дартмуте, кроме сезона соревнований по баскетболу, когда у меня были ежедневные тренировки. В ответах учителям я выражала глубокую озабоченность тем, что Пегги пропускает занятия, но как-то умудрялась намекнуть, что если за три оставшихся дня она получает высшие баллы, то о чем говорить?
Когда я призналась Дэну, что беременна, было раннее утро. Он повернулся ко мне, полусонный, и довольно изысканно сделал предложение, которое я приняла. Через месяц он сообщил, что на следующий семестр поедет в Африку, по программе обмена, но вернется к рождению ребенка.
Однажды утром, когда меня рвало в туалете, я сломалась. Мне в одиночку этого не выдержать — вот все, о чем я могла думать. На четвертом месяце беременности я сошла с круга. Без спроса взяла у брата со счета 150 долларов на аборт и на автобус до Нью-Йорка. Это — самый печальный момент во всей моей жизни. Я хотела ребенка, просто была слишком напугана, слишком одинока — я и понятия не имела, что могу получить какую-то помощь: от благотворительных организаций, от AFDC[239] так далее. В средней школе таким жизненно важным навыкам не обучают.
Отец моей подруги Эми, психиатр, написал письмо в одну нью-йоркскую клинику, указав, что, если я доношу ребенка до срока, это нанесет непоправимый вред моему здоровью, или что-то там еще. В те дни нужно было предъявить письмо от врача. Знала бы я тогда об общежитиях для юных матерей или о других способах поддержки, но у меня даже в мыслях не было, что кто-то может мне помочь, взять к себе. Наверное, как я думаю сейчас, я могла бы пожить у родителей каких-нибудь моих старых друзей, но в то время я так была настроена, что даже вообразить себе не могла спокойного, безопасного места. Я тогда считала, что все меня бросили на произвол судьбы. Друзья помогли бы мне, но тогда мне были нужны не друзья, а кто-нибудь из взрослых, чтобы заботиться обо мне и учить меня, как заботиться о ребенке. Встретить бы мне тогда такую женщину, как я сейчас, в зрелые годы. Дэн часто говорит то же самое: как здорово было бы тогда иметь рядом кого-нибудь такого, как он в зрелые годы, — этот взрослый друг помог бы нам, как сейчас Дэн помогает сыну и дочери, делясь своими соображениями, обсуждая проблемы, которые у них возникают.
Я хотела ребенка, я просто не хотела быть матерью, потому что не знала, как ею быть, и прекрасно отдавала себе в этом отчет. Я знала, что совершаю ужасный поступок, и это до смерти пугало меня. И запугало до того, что мой малыш погиб. Я беру на себя полную ответственность за свое решение, не думайте; просто хотелось бы, чтобы в то время мне кто-нибудь рассказал, как вместо этого взять на себя ответственность за ребенка. Пэт и Трейси тоже забеременели в тот год, но они вернулись домой и родили. Время от времени они посылают мне фотографии своих дочерей, но и без этого я никогда не забываю, сколько лет было бы сейчас моему ребенку. Ровно столько, сколько девушке, которая сидит с моим сыном. Я вдруг ловлю себя на том, что дарю ей шелковые шарфики и хорошие свитера, которые бы еще носила и носила. И жемчуг, который она наденет на выпускной акт в колледже.
Мне не очень хочется к этому возвращаться — в моем дневнике сказано все о том, насколько в действительности неромантична беременность в юные годы.
/1972/
«Я пытаюсь успокоиться, я не хочу сходить с ума. Я так боюсь, что меня оставят одну с малышом. Я буду блевать в унитаз, думая, что лучше сдохнуть. Просыпаться в одиночестве и размышлять — боже мой, я стану матерью, и никого не будет рядом. Буду сама наблюдать, как растет мой живот. Никто не позаботится о белых занавесках с оборочками и прелестных игрушках от „Фишер-прайс“, да и о светлой, уютной, новенькой, заново обставленной комнатке для малыша. Никто не скажет: „Не поднимай тяжести, тебе вредно: давай я“. Никто не обрадуется, заметив: „Ого, он брыкается: подумать только, это ведь маленький я, там, внутри“. Нет, мне ничего такого не светит. Мне предстоит скрывать это сколько возможно, думая свою думу в одиночку. Одна, совсем одна, покинутая, в смятении: боже мой, я — мать. Проблевавшись, глядеть из окошка ванной в полном одиночестве. Давиться в школьном буфете дерьмовой лазаньей: никто ведь не настаивает, чтобы я питалась хорошо.
Наверное, я и рожать буду совсем одна, и врачи в белых халатах будут пялиться на мое беззащитное тело — ноги в зажимах, как в каком-нибудь фильме ужасов про маркиза де Сада; в меня тычут остриями, разрывают нутро — а я совсем одна, и никто не ждет меня в зале для посетителей. Нет, никто не волнуется за меня, не меряет шагами комнату. Да-да: он в Африке, он к нам когда-нибудь вернется. Он в самом деле хочет быть отцом этому ребенку. Да, по воскресеньям, а менять пеленки, а кормить в четыре утра: это все я одна, и беспрерывно спрашиваю себя, одна-одинешенька: „Хорошая ли я мать? Почему бы этому треклятому ребенку не заткнуться и не заснуть?“ Одна, все время одна. Да-да, он будет отцом, язва незаживающая… „Может, поеду на Аляску, а может, на Гаваи, — вот что он говорит. — Я так долго ждал этой поездки в Африку. Я вернусь до рождения ребенка“.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});