Возможно, эта статья и навела Барятинского на мысль стилизовать Озерова под Расина. Вяземский настойчиво проводил параллель «Озеров – Расин», подчеркивая общность их литературных судеб: «Расин, обогативший “Федрою” своих современников, нашел в них пристрастных и несправедливых судей; Озеров испытал почти ту же участь, написав “Поликсену”, совершеннейшее произведение своего дарования и, следовательно, лучшую трагедию нашу»[1056].
Выбор для перевода отрывков из «Фингала» тоже, как представляется, связан со статьей Вяземского. Критик, обращая внимание читателя на то, что «в трагедии “Фингал” одно только трагическое лицо – Старн», писал: «Вот одна трагическая сторона поэмы Озеровой! Он с искусством умел противопоставить мрачному и злобному Старну, таящему во глубине печальной души преступные замыслы, взаимную и простосердечную любовь двух чад природы, искренность Моины, благородство и доверчивость Фингала; он сочетал в одной картине свежие краски добродетельной страсти, владычествующей прелестью очарования своего в сердцах невинных, с мрачными красками угрюмой и кровожаднейшей мести и хитрость злобной старости с доверчивой смелостию добродетельной молодости»[1057].
Барятинский перевел как раз те места, которые авторитетный критик признал наиболее поэтичными: любовный диалог Моины и Фингала, написанный в элегическом стиле, и два монолога Старна, дышащего мрачной ненавистью, выражаемой на традиционном для элегии языке душевных страданий и страстей.
Поэтический сборник Барятинского любопытен во многих отношениях. Он не только не подтверждает устоявшегося взгляда на декабризм как на сугубо политическое движение, использующееся литературу как пропагандистское средство, но и ставит перед исследователями новые вопросы. Революционная деятельность декабристов была окружена атмосферой высокой культуры, объединяющей людей независимо от их политических воззрений. Именно эта сторона движения чаще всего выпадает из поля зрения историков, делящих декабристов по степени их политического радикализма. Между тем произведения Барятинского позволяют говорить о Тульчине не просто как об одном из активнейших центров политического заговора, но и как об одном из культурных гнезд декабризма.
Глава двенадцатая
«И точно был бы я поэтом»
Без преобразования человеком самого себя невозможно правильное устройство и семьи, а без правильного устройства семьи невозможно и правильное устройство общества.
Д. И. Завалишин
Имя Василия Львовича Давыдова постоянно встречается на страницах декабристоведческой литературы. Его роль как руководителя Каменской управы Южного общества, одного из ближайших сподвижников П. И. Пестеля была выяснена в ходе следствия и резюмирована в Алфавите декабристов следующим образом: «Вступил в Союз благоденствия в 1820 году и по уничтожении оного присоединился к Южному обществу, в которое сам принял четырех членов. Он не только был в Киеве на совещаниях 1822 и 1823-го года, но и совещания сии происходили у него в доме, а также в деревне его Каменке. Он соглашался на введение республики с истреблением государя и всего царствующего дома, о чем объявлял и принимаемым им членам. Бывши в С.-Петербурге, имел поручение согласить Северное общество действовать к одной цели с Южным; на сей конец сносился с некоторыми членами. Он знал о сношениях с Польским обществом и говорил, что оно принимает на себя изведение цесаревича. Знал о заговорах против покойного императора в 1823 году при Бобруйске и в 1824 при Белой Церкви, однако в 1825 году на контрактах в Киеве не одобрял предложения о начатии возмутительных действий. <…> По приговору верховного уголовного суда осужден к лишению чинов и дворянства и к ссылке в каторжную работу вечно. Высочайшим же указом 22-го августа повелено оставить его в работе 20 лет, а потом обратить на поселение в Сибири»[1058].
Гораздо меньше Давыдов известен как поэт. Далеко не каждый знаток пушкинско-декабристской эпохи знаком с его произведениями. И дело не только в том, что большая часть его поэтического наследия остается не опубликованной, а еще большая утрачена, скорее всего, безвозвратно, но даже сохранившиеся опыты по своей художественной и общественной значимости уступают произведениям известных поэтов-декабристов, оставивших яркий след в истории русской поэзии. Поэтому публикаторы давыдовского стихотворного наследия склонны рассматривать его опусы как «импровизации», являющиеся всего лишь дополнением к общей картине декабристской лирики.
Первая публикация трех сатирических отрывков Давыдова была осуществлена М. К. Азадовским. Работая над изданием воспоминаний Бестужевых, Азадовский обнаружил в записях М. И. Семевского, сделанных со слов М. А. Бестужева, стихотворные отрывки, принадлежащие Давыдову: эпиграммы на Николая I, которые потом неоднократно переиздавались и цитировались исследователями[1059]. Позже А. Л. Дымшиц обнаружил автографы опубликованных Азадовским отрывков и издал их с добавлением двух басен и шуточного послания к И. И. Пущину[1060]. И наконец, Б. С. Мейлах опубликовал еще два небольших лирических стихотворения Давыдова, написанных на французском языке[1061].
Поэзия Давыдова, по крайней мере основная ее часть, не может быть рассмотрена как факт идеологии декабризма. Однако сам идеологический подход к движению декабристов при всей его очевидной оправданности и несомненных достижениях, сделанных учеными многих поколений, сегодня представляется явно недостаточным. Своеобразие декабризма, особенно ярко проявляющееся на фоне последующих поколений революционеров, заключается в его погруженности в быт. Революционер второй половины XIX – начала XX в. стремился, насколько это возможно, избавить себя от бытовых ограничений, для того чтобы полностью сосредоточиться на революционной борьбе. Быт если и интересовал его, то как средство конспирации. Можно было бы привести множество примеров негативного отношения революционеров-подпольщиков к бытовому комфорту.
Никто из декабристов никогда не находился на нелегальном положении[1062]. Все они вели служебно-домашний образ жизни и уже в силу этого не могли игнорировать бытовую сферу. Разумеется, отношение к быту у разных декабристов было различным. Да и сам быт может пониматься по-разному. С одной стороны, он включает в себя узкий домашний круг, состоящий из близких людей, привычных вещей и т. д. С другой стороны, быт подразумевает и особый тип поведения, направленный на творческое преобразование окружающего мира. Второй аспект был глубоко и плодотворно исследован Ю. М. Лотманом в его известной работе «Декабрист в повседневной жизни (Бытовое поведение как историко-психологическая категория)»[1063], открывающей широкие перспективы для дальнейших изысканий. Принципиальное значение для нашей работы имеет следующее положение Лотмана: «Если поэзия декабристов была исторически в значительной мере заслонена творчеством их гениальных современников – Жуковского, Грибоедова и Пушкина, если политические концепции декабристов устарели уже для поколения Белинского и Герцена, то именно в создании совершенно нового для России типа человека вклад их в русскую культуру оказался непреходящим и своим приближением к норме, к идеалу напоминающим вклад Пушкина в русскую поэзию»[1064]. К этому следует добавить, что декабристы создали не просто тип человека, а человека, связанного с бытовой атмосферой, которая также являлась для них объектом творчества.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});