Читать интересную книгу Двадцатые годы - Лев Овалов

"От какой-нибудь барышни", - подумал Слава, местные девицы писали иногда записочки Ознобишину.

Надорвал конверт. Листок из ученической тетрадки.

"Слава! Иван Фомич скончался. Похороны послезавтра..." Господи, Иван Фомич!.. И дальше: "Ему хотелось бы..." Зачеркнуто. "Мне хотелось бы..." Зачеркнуто. И подпись: "Ирина Власьевна". Все письмо. Две строки.

Слава провел рукой по глазам.

- Когда пришло письмо?

- Вчера.

- Почему сразу не передала?

- Разве что-нибудь срочное?

- А кто принес?

- Какой-то мужик.

Слава побежал в соседнюю комнату к Железнову и Ушакову.

- Ребята, я уезжаю... - Он не сумел бы объяснить, почему ему необходимо ехать. Не смог бы объяснить им, кто это Иван Фомич. Учитель из Успенского. Мало ли учителей...

- Что-нибудь случилось?

- Да... - Не мог объяснить. - Мама... - Поправился: - Мать заболела... - Болезнь матери уважительная причина. - Я вернусь через два дня...

- Откуда ты знаешь, сколько ты там пробудешь, - сказал Ушаков. - Разве можно поручиться...

Железнов предложил:

- Достать тебе лошадь?

- Не надо.

Неудобно просить казенную лошадь для личных надобностей.

Слава побежал на базар. Там не могла не быть приезжих из Успенской волости. Они и были. Из Каланчи, из Критова, из Козловки.

За церковью шла небойкая торговля. Картофелем, холстом, коноплей, свининой. Торговали осторожно, как бы из-под полы, отвыкли уже от свободной торговли.

Слава вглядывался в незнакомые лица. Не может быть, чтобы его никто не знал. Вот бабенка, курносая и, похоже, злая, с узкими поджатыми губами, в ситцевом платке в белый горошек.

- Мотя!

- Узнали?

Мужики как-то обидели ее при дележе покоса, она нажаловалась Быстрову, и тот вместе со Славой заехал в Каланчу и восстановил справедливость.

- Ты скоро домой?

- Доторгую и поеду.

- Захватишь меня?

Расторговалась она не скоро, Слава терпеливо ждал, хотя внутри у него все кипело. Дотемна проехали только полдороги. Мотя боялась ехать в темноте, остановились у чьей-то избы, решили ночевать в телеге, однако холод загнал их в избу, на рассвете тронулись дальше.

Славе хотелось спросить Мотю, слышала ли она о смерти Ивана Фомича, его знали во всей округе, но так и не спросил.

В Каланче Мотя остановилась перед своей избой, пригласила:

- Заходи, Миколаич, накормлю, пообедаешь.

Звала от чистого сердца, но Слава спешил, спрыгнул с телеги, зашагал пешком - до Успенского оставалась самая малость.

Только наедине с собой, посреди пустой проселочной дороги, он стал ощущать безмерность своей потери. Майское утро овевало и поля, и придорожные ветлы, и непросохшую от ночной сырости дорогу душистым влажным теплом. Парит, но не знойко, как в июле, а нежно, мягко, добро. Хорошо жить! А человека нет, нет большого, умного и доброго человека. Слава идет быстрее.

У церкви стояло двое мужиков да несколько баб. Слава удивился, Никитина должны были хоронить все, кто его знал, жители всех окрестных деревень и сел.

Бирюзовые купола над церковью, смертная вокруг тишина.

Слава провел пальцем за воротом, душно, воздуха не хватает, обдернул курточку, подтянулся, - никто не пришел, так я пришел, - пришел сказать Ивану Фомичу спасибо за все, что от него получил и не получил, - поднялся на паперть, и, бог ты мой, как же это я мог подумать, что никто не пришел, все пришли, пришли жители всех деревень, что разбросаны поблизости от Успенского.

Церковь полным-полна - от притвора до алтаря - мужиков, баб, девок и ребят, ребят всех возрастов видимо-невидимо!

Провожают Ивана Фомича! Лучший учитель...

Льется дневной чистый свет, светлыми полосами растекается над головами, горят свечи, много свечей, пред тобой, Господи Иисусе Христе, пред тобой, Матерь Пресвятая Богородица перед всеми вами, святые наши заступники...

Слава обдернул курточку и ступил в притвор.

Вот он, Иван Фомич, в просторном, ладно сбитом дубовом гробу. Лежит головой к алтарю, гроб накрыт парчовым покровом, по углам четыре подсвечника, текут со свечей восковые слезы...

Встал Слава справа, все глядят на него - пришел-таки отдать последний долг, а сам он не смотрит ни на кого.

Отец Валерий, мужик мужиком, а дело знает, справляет похороны по наилучшему чину, не пожалел ни ладана, ни свечей, знай себе омахивает новопреставленного раба божия Иоанна серебряным кадилом, поднимает душистые облака, перед аналоем дьякон, отец Кузьма, возглашает вечную память, вторят ему на клиросе сестры Тарховы, все, кто пел когда-либо в церковном хоре, собрались сегодня отдать последний долг Ивану Фомичу, проводить его надгробным рыданием.

"И ведь правильно, что Ивана Фомича отпевают в церкви, - думает Слава. - Простой русский мужик - и до чего же вознесся..."

До чего же красиво отпевают директора деревенской гимназии...

Отучил ты нас и алгебре, и геометрии, и литературе...

Иван Фомич в мундире, плечи обтянуты черным сукном, зеленый кант вьется по вороту и прячется под черной бородой...

- Вечная память, вечная память, вечная память, - возглашает отец Кузьма.

- Вечная память, вечная память, вечная память, - вторит хор.

Все, как положено, думает Слава. Торжественно шествует русский мужик по синим облакам в рай...

Тысячелетие прошло с той поры, как Русь приняла христианскую веру. Многие города и страны объехали посланцы великого князя Владимира и нигде не нашли веры красивее, чем в Византии.

Ныне кончается эта вера, на смену ей приходит другая, более совершенная - тысячу лет верили христиане в жизнь, которой не знали, а теперь, на смену ей, приходит жизнь познанная, красивая, жизнь на земле.

Уходит Иван Фомич, ни до чего ему уже нет дела, все презрел, все оставлено - и просторный дом помещиков Озеровых, и деревенская гимназия, и постоянные тяжбы с мужиками, и откормленные свиньи, и собрание русских классиков...

Мой дядя самых честных правил,

Когда не в шутку занемог,

Он уважать себя заставил...

Он уважать себя заставил! Все село собралось хоронить Ивана Фомича, Коричневая старуха, которую Слава и в глаза-то никогда не видал, стоит обок и плачет. Устинов Филипп Макарович крестится размашисто, широко, истово, впрочем, ему можно, он беспартийный, ему подобает стоять в церкви и провожать Ивана Фомича, соблюдая установленные правила. Ирина Власьевна, опухшая и постаревшая, смотрит не на мужа, а куда-то вперед. Смотрит пристально, неотступно, скорбно. Попросят ее теперь выселиться из школы... Слава давно уже не видел Ирины Власьевны и не может отвести от нее глаз. На ней серая кофта и черная юбка, кофта поверх юбки. Попросят из школы! А куда она пойдет? Ни Митрофан Фомич, ни Дмитрий Фомич не возьмут ее, каждый сам за себя. Придется ей перевестись в какую-нибудь начальную школу, думает Слава. Надо будет сказать об этом Зернову. Ничего, не пропадет Ирина Власьевна.

- Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас!

Льются-переливаются женские голоса на клиросе.

Отец Кузьма подает отцу Валерию кадило. Идет отец Валерий вокруг гроба, взмахивает кадилом. Не пожалел дьякон ладана. Синий дым клубится в воздухе.

Взгляд Славы устремляется вверх, под самый купол. Как чудесна все-таки высота!

Отец Валерий все машет и машет кадилом.

- Со святыми упокой, Христе, души раб твоих, праотец, отец и братии наших, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная!

Жизнь бесконечная... Всякой жизни приходит конец. Пришел конец Ивану Фомичу. Отпоют, попрощаются, зароют... Как бы не так! Он будет жить! Школа никуда не денется, не пропадет. От помещиков Озеровы" воспоминания не останется, а школа будет существовать. Будут жить и действовать его ученики. Я буду жить. Зря, что ли, спорили мы с ним о Блоке! Не поспорили бы, не вступил бы я в комсомол...

Как ужасно поет коричневая старуха! Все время фальшивит. Дочери отца Тархова поют чисто, радостно.

24

Слава совсем было отрешился от всего, что его окружало, как вдруг откуда-то из-под купола упал солнечный луч и коснулся его лица...

Слава оглянулся как раз в тот самый момент, когда в церковь вошла Маруся Денисова.

Она медленно шла по каменным плитам, прижимая к груди цветущие яблоневые ветви.

Нежные бело-розовые цветы дышали весенней истомой, источали еле ощутимый сладковатый аромат, лепестки дрожали...

Маруся медленно шла по церкви, прижимая к груди цветы, и вдруг неожиданно, сразу, внезапно - Славу пронзила мысль, что он любит... Любит Марусю!

Раньше он даже подумать не мог, что может кого-нибудь полюбить, любовь настигла его в тот момент, когда Маруся приблизилась к гробу.

Она обошла аналой, поднялась на ступеньку, стала в ногах Ивана Фомича, чуть наклонилась вперед и положила цветы.

Нет в мире ничего прекраснее этих розово-белых цветов. Слава сразу ощутил всю прелесть и красоту... Цветов или Маруси? Никогда не видел он ее такой... Такой красивой! Видел множество раз, но не замечал ни ее горделивой осанки, ни разлетевшихся к вискам коричневых бровей, ни узких больших глаз, ни синего их блеска, ни пушистых прядок на висках, ни строгих тонких губ, ни румянца на смуглых щеках, ни легких рук, обтянутых голубеньким ситцем...