Читать интересную книгу Пан Володыёвский - Генрик Сенкевич

Кяйя, «божественный лев», бросает в пасть смерти все новые шеренги; кликами увлекает в бой и сам с вознесенной кривой саблею кидается в пучину. Но вот гусар-исполин, изничтожающий все на своем пути, как пламя, настиг белобородого старца и, встав в стременах, чтобы мощнее нанести удар, со всего маху обрушил меч на седую голову. Не выдержала удара ни сабля, ни выкованная в Дамаске мисюрская шапка, и Кяйя, рассеченный до самых почти плеч, упал на землю как громом пораженный.

Нововейский (а это был он) и перед тем уже сеял окрест ужас и смерть, ибо никто не мог противостоять его силе и мрачному ожесточению, на сей раз великую оказал битве услугу, сразивши старца, который один поддерживал до той поры накал битвы. Страшным криком откликнулись на смерть своего вождя янычары, и несколько десятков ружей нацелились в грудь молодому рыцарю, а он обернулся к ним, лицом мрачной ночи подобный. И прежде чем рыцари подоспели на подмогу, грянул залп, и вздыбил коня Нововейский, и стал клониться в седле. Двое товарищей подхватили его под руки, и вдруг улыбка, давно не виданный гость, прояснила хмурый его лик, и тотчас глаза его закатились, а побелевшие губы шепнули слова, какие в шуме битвы невозможно было расслышать.

Тем временем дрогнули последние ряды янычар. Воинственный Яниш-паша хотел было возобновить битву, но безумство страха овладело уже людьми, и тщетны оказались все усилия. Смешались, сбились в кучу все шеренги — их теснили, били, топтали, рубили — оправиться они уже не могли. И наконец рассыпались, как туго натянутая цепь, и люди, как отдельные звенья той цепи, разлетелись в разные стороны с воем, с криком, бросая оружие и заслонив голову руками. Конница гнала их, а они расстерявшись, не зная, куда бежать, порою сбивались в плотную массу, и конники, сидя у них на плечах, буквально купались в крови.

Грозный лучник Мушальский ударил воинственного Яниша-пашу саблею по шее, да так, что спинной мозг брызнул у того из порубленных позвонков, окропив шелк и серебристые чешуйки панциря.

Янычары, смятые польской пехотой ямаки и часть рассеянной уже в начале битвы конницы, словом, все скопище турков обратилось в бегство, держа путь к противоположной стороне табора, туда, где над глубокой пропастью высился крутой, в несколько десятков футов, поросший чащобой холм. «Туда страх гнал безумных».[89] Многие бросались с обрыва в пропасть, «не чая избежать смерти, но чтобы принять ее не от руки поляков». Обезумевшей этой толпе преградил дорогу стражник коронный пан Бидзинский, но, увлекаемый людским потоком, он вместе со своими людьми был низринут на дно пропасти, которая вскорости почти до краев наполнилась грудами тел — убитых, раненых, задушенных. Со дна доносились жуткие стоны, несчастные дергались в конвульсиях, пинались ногами, раздирали себя ногтями в предсмертных судорогах. До вечера слышались стоны, до вечера шевелилась людская масса, все меньше, все тише; наконец в сумерках все утихло.

Страшными оказались последствия гусарской атаки. Восемь тысяч изрубленных мечами янычар лежало у рва, окружавшего шатры Хуссейна-паши, не считая тех, кто погиб, спасаясь бегством либо на дне пропасти. Польская конница ворвалась в шатры. Собеский торжествовал. Трубы и рожки хриплыми голосами уже возвещали победу, когда битва вдруг закипела с новой силой. Дело в том, что отважный воитель турецкий Хуссейн-паша во главе своей конной гвардии и остатков прочей конницы бежал после поражения янычар через ворота, ведущие к Яссам, но когда дорогу ему преградили хоругви Димитра Вишневецкого, гетмана польного, и принялись рубить без пощады, он воротился обратно в табор, подобно зверю, окруженному в пуще, который нашел лазейку. Причем ворвался он в табор с таким напором, что в мгновенье ока разбил легкую казацкую хоругвь, вызвал замешательство в пехоте, отчасти уже занятой ограблением табора, и почти достиг — на расстоянии «в половину пистолетного выстрела» — самого гетмана.

«Будучи уже в самом таборе, мы оказались близки к поражению, — писал позднее Собеский, — то, что сие нас минуло, надлежит приписать исключительно экстраординарной смелости гусар».

В самом деле, атака турков, совершенная в порыве крайнего отчаяния, к тому же совершенно нежданно, была поистине ужасна. Но гусары, не остыв еще от боевого пыла, тут же с места на полном скаку вынеслись им навстречу. Первой вступила в дело хоругвь Прусиновского и остановила атакующих; за нею двинулся Скшетуский со своими, а потом вся какая ни есть конница, пехота, обозные, кто где стоял, где кто был — все в приступе ярости ринулись на неприятеля, и закипел бой, хотя несколько и беспорядочный, но не менее ожесточенный, нежели перед тем схватка гусар с янычарами.

По окончании сей битвы рыцари с изумлением вспоминали доблесть турков, которые, когда подоспел уже Вишневецкий с литовскими гетманами, окруженные со всех сторон, защищались с таким неистовством, что — хотя гетман дозволил брать их живьем — пленить удалось лишь ничтожную горсть. Когда тяжелые хоругви опрокинули их наконец после получасового сражения, отдельные кучки, а затем и одиночные всадники, призывая аллаха, продолжали биться до последнего вздоха.

Много подвигов совершено было там, незабвенна память о них.

Там польный гетман литовский собственной рукою зарубил могущественного пашу, который перед тем настиг пана Рудомино, Кимбара и Рдултовского; гетман же, заехав спереди, одним взмахом сабли снес ему голову. Там пан Собеский на глазах всего войска соизволил обезглавить спаги, который целил в него из пистолета; там и Бидзинский, стражник коронный, спасшийся чудом из пропасти, хотя побитый и раненый, тот же час кинулся в вихрь боя и дрался до тех пор, покуда чувств не лишился от изнурения. Долго после того хворал он, но спустя несколько месяцев, выздоровевши, снова на войну подался славу себе завоевывать.

Из людей ниже званием более других безумствовал Рущиц, похищая конников, как волк похищает баранов из стада. Много свершил также Скшетуский, подле которого сыны его сражались, как злые львята. С грустью и болью размышляли после рыцари, чего только в тот день не свершил бы несравнимый фехтовальщик пан Володыёвский, кабы не то, что год уже как почил он в бозе. Те же, кого учил он сражаться, и его, и себя прославили на кровавом поле брани.

В возобновленном том сражении из давних хрептевских рыцарей, кроме Нововейского, двое еще погибло: пан Мотовило и грозный лучник Мушальский. Пану Мотовило одновременно несколько пуль прошили грудь, и он повалился, как дуб, которому настал конец. Очевидцы говорили, будто погиб он от руки тех братьев казаков, что под началом Хохоля при Хуссейне до последнего вздоха сражались против отчизны своей и христианства. А пан Мушальский — о диво! — от стрелы погиб, ее турок какой-то, спасаясь бегством, в него выпустил. Стрела пробила Мушальскому горло навылет в ту самую минуту, когда, после полного краха басурман, он протянул руку к сагайдаку, чтобы пустить вослед убегающим еще несколько метких посланцев смерти. Душа его, должно быть, с душою Дыдюка воссоединилась, дабы дружба, на турецкой галере возникшая, укрепилась узами вечности. Бывшие хрептевские сотоварищи отыскали после битвы три этих тела и простились с ними, горько их оплакивая, хотя и завидовали смерти столь славной. У Нововейского улыбка была на устах и тихая безмятежность в лице; Мотовило, казалось, спал спокойно, а Мушальский вознес взор к небу — будто молился. Погребли всех троих на славном хотинском поле под скалою и велели высечь под крестом три имени на вечную память.

Предводитель всей турецкой армии Хуссейн-паша спасся бегством на быстром анатолийском коне, но лишь затем, чтобы получить в Стамбуле шелковую веревку из рук султана. Из превосходной турецкой армии мало кто вышел живым из того побоища. Остатки конницы Хуссейна воители Речи Посполитой передавали один другому; гетман польный гнал их к великому гетману, а тот — гетманам литовским, те же — обратно польному, и так оно длилось, покуда почти все конники не погибли. Из янычар мало кто уцелел. Весь гигантский табор залит был кровью, смешанной с дождем и снегом, трупов лежало столько, что только морозы, вороны да волки предотвратили заразу, какая обыкновенно проистекает от множества гниющих тел. Польские ратники, одержимые боевым пылом, едва переведя дух после битвы, овладели Хотином. Трофеи в таборе были взяты огромные. Сто двадцать орудий, а с ними триста флагов и знамен прислал великий гетман с того поля, на коем второй уж раз в течение века одержала триумф польская сабля.

Сам гетман Собеский расположился в шатре Хуссейна-паши, сверкающем золотом и виссоном, и оттуда с помощью крылатых гонцов рассыпал во все концы вести о счастливой победе. Затем собрались воедино конница и пехота, хоругви польские, литовские и казацкие — все войско выстроилось в боевом порядке. Началось благодарственное богослужение — и на том самом плацу, где вчера еще муэдзины выкрикивали «Ляха иль аллах!», зазвучала молитва «Te Deum Laudamus» «Тебя, боже, хвалим (лат.).».