И ведь почти не вру, главное! Уши, правда, дымятся, так в сумраке не видно. Не рассказывать же ей про Кюна с его приключениями? Мало девчонку Уот напугал, пока похищал, так еще я со страшилками! Начну рассказывать – опять съежится, в угол забьется…
– Обустроил! Не твое дело!
– С тобой все в порядке?
– В порядке… Не в порядке! Уходи!
– Что не в порядке? Что?!
– А сам как думаешь?!
– Сюда кто-нибудь совался?
Она смотрела на меня, как на безмозглого червяка. Наверное, я так и выглядел. Обычное дело. Привык уже.
– Ты!
– Что – я?
– Ты совался! Суешься! Уходи! Ну пожалуйста…
– А еще? Кроме меня? Никого не было?
Я упрямый. От меня криками не отделаешься. Жаворонок это наконец уразумела. Смирилась, что без ответа я не уйду.
– Уот заходил. Еду принес.
– Только Уот?
– Сестра его приходила.
– Чамчай?!
– Да, Чамчай! Твоя невеста!
Невесту я пропустил мимо ушей. Свистнуло – хуже боевой стрелы.
– И всё?
– Всё! Доволен? Убирайся к своей Чамчай!
– Дура! – не выдержал я. – При чем тут Чамчай?! Я за тебя беспокоюсь!
– А что за меня беспокоиться? У меня все хорошо, скоро замуж выйду…
Она всхлипнула, отвернулась. И тут же предостерегающе выставила руку, ладонью ко мне:
– Стой, где стоишь! И не надо меня утешать…
Я переминался с ноги на ногу, терзался сомнениями. Запереть Жаворонка снаружи? А вдруг тварь изловчится, откроет? Изнутри? Точно, изнутри!
– Жди здесь! Я быстро…
Дверь я за собой все-таки запер на засов. И бревном привалил, на всякий случай. Пробежался по Уотовым закромам, отыскал в грудах хлама подходящие железки – и назад.
– Ты что это задумал?
Похоже, у Жаворонка возникли скверные подозрения.
– Задвижку тебе поставлю. Будешь закрываться, поняла?
– От кого? – она обидно захохотала. – От Уота?
Я не ответил: занят был. Гнул-выгибал железяки, пытаясь придать им форму петель для засова. Выходило коряво, коряво, очень коряво. Ну да, я ведь не кузнец. И инструмента у меня нет. Сюда бы мастера Кытая! Ладно, и так сойдет. Красота нам ни к чему, главное, чтоб держало…
– Уоту твоя задвижка – тьфу! Только разозлится!
– Тьфу, да. А ты услышишь, что он идет, и открой заранее, чтоб не снес.
– Это не от Уота? От кого?
– Мало ли? Бродят тут всякие…
– Какие – всякие?
Я сделал вид, что не слышу.
Некоторое время Жаворонок молча наблюдала за моими ремесленными потугами. Когда я уже решил, что она успокоилась, дочь дяди Сарына вдруг произнесла, словно продолжая давнишний, прерванный на полуслове разговор – ровно, тускло:
– Ты прямо как папа.
Я уронил петлю. Она громко звякнула о камень пола.
– Папа? Чей папа?
– Наш с Зайчиком. Он нас тоже всю жизнь запирал. Того нельзя, сего нельзя… Папа – наш самый большой засов. Это он тебя прислал?
– Нет. Я сам…
– Врешь.
– Ну, вру. Он прислал, он. Да я бы и так поехал, без него.
– Ты знал, что он меня Уоту обещал?! До моего рождения?
– Ну, знал…
Да, я честный. И умный, просто глупый. Прав Уот. Айталын права, Чамчай… Все кругом правы, а мне выгребать. Опять брякнул, не подумавши.
– Ты! – Жаворонок задохнулась. – Знал?!
Я постарался занять руки работой. Жаль, голову занять не получалось. Еще бы в уши затычки вставить…
– Знал и молчал?! Ты – как он! Хуже! Вы заодно!
– Я слово дал.
– Кому?
– Твоему отцу. Пообещал никому не говорить.
– Папа тоже слово дал! Уоту! Жену ему пообещал! Меня! Я еще не родилась, а он уже разобещался! Мне Чамчай всё рассказала! Всё!!!
– Ну, обещал. Сглупил, – и в страшном сне я не мог представить, что однажды мне придется защищать дядю Сарына перед его же дочкой. – Позже набрался ума, передумал. Обычное дело.
– Передумал? Слово дал и передумал?!
– Не кричи, Уота накличешь.
– Уот к нам за обещанным явился! Грабить? Похищать? Нет, свое брать!
– Уот на вызов явился, – я зашипел сквозь зубы: оцарапался краем железки. – Меньше бы твой Зайчик глотку драл, больше бы толку было…
– Из-за папы! Всё из-за папы!
– Нехорошо родного отца так полоскать. Стыдно.
– Кто Кюна в походы не пускал? Кто сражаться запрещал? Вот Кюн и взбеленился…
Я пораскинул мозгами, ища, что бы возразить. Возразить было нечего.
– Уот Кюна в честном бою победил! Меня по-честному забрал! Да если б я знала, сама бы пошла! Побежала! Уот честный, а вы! Обманщики!
Я закончил гнуть петли и начал их прилаживать: одну – к двери, другую – к косяку. Гвоздями я в кладовых тоже разжился. Дырки в петлях имелись, а молотка я не нашел. Пришлось забивать гвозди кулаком.
– Жалкие обманщики! Да адьяраи в сто раз лучше вас! Хотите, чтобы я такой же стала, как вы? Вот вам! Вот! Не буду, не хочу…
Сага, вспомнил я. Семейная. Подлей любого сказания.
– А какой ты будешь?
– Честной! Выйду за Уота! Выйду!
– Да выходи на здоровье…
– Доброй волей, понял?! А ты женись на своей Чамчай!
С женщиной спорить – легче Уота прибить. Вторая петля встала на место. Я подергал – держится.
– Думаешь, я не слышала? Я все слышала! Как папа с мамой сговаривались отдать меня за тебя! А тебя убедить на небо вернуться! Знаешь, зачем? Чтоб ты меня на небеса увез! Чтобы Уот до меня не добрался! Врушки несчастные!
Я вставил в петли засов. Вынул, вставил, вынул.
Порядок.
– Хочешь быть честной? – спросил я. – Будь. Разве я против? Только дверь запри, ладно? А станет кто ломиться, кричи. Громко кричи, громче, чем сейчас.
И вышел.
4. Я берусь за язык
– Мотылек!
У коновязи никого не было.
– Мотылек!!!
Идолица на вершине столба мерзко хихикала. Скалила острые зубки, корчила рожи. Темно-лиловый вечер спустился на черную скалу, солнце, железное солнце Нижнего мира, скрылось из виду, но медь, из которой отлили истукана, горела злым огнем. Я хотел сшибить гадину на землю, растоптать в прах, но вместо того, чтобы сорвать злость на безвинной идолице, сел и заплакал.
Презирайте меня, стыдите, забудьте навсегда, что жил на свете злосчастный Юрюн Уолан, но я, взрослый человек-мужчина, боотур и жених, будь прокляты все свадьбы Трехмирья сверху донизу, сидел на сырой земле и рыдал, как дитя. Исчезновение коня послужило той самой горстью сосновой хвои, что ломает спину груженому волу. Все я потерял, все у меня забрали. Невесту, брата невесты, доброе имя, честь, свободу, а теперь еще и Мотылька. Забыл, забыл о коне, бросил, оставил без еды и воды, на произвол судьбы. Плюйте мне в лицо! Пинайте ногами! Мотылек бы, небось, про меня не забыл! Только что он мог сделать? Ворваться в дом? Накинуться на грозного Уота Усутаакы? Умчать своего хозяина за семь небес отсюда? Ну да, умчишь тут, если хозяин отбивается руками-ногами, блажит: «Слово дал! Слово!» Все меня, спасителя-вызволителя, спасать обязаны: Чамчай, Баранчай, Мотылек…
– Эмэгэт, – сказала идолица.
– Что Эмэгэт?
– Не что, а кто. Зовут меня так: Дьэс Эмэгэт[110].
– Юрюн. Юрюн Уолан.
– Очень приятно. Чего ревешь? Жениться боишься?
– Коня у меня свели, – пожаловался я.
– Беда, – согласилась идолица. – Хороший конь дорогого стоит. Кричать «Воры!» или погодить? Он у тебя перекованный, конь-то?
– Ага. Мастер Кытай ковал.
– Ничего себе! Сам Кытай Бахсы?!
– Сам! Своими руками!
– Молотом, – поправила идолица.
– Ты хоть понимаешь, что это значит: перекованный? Нарочно для боотура?!
– Да уж не дурней тебя! Значит, перекованный, и свели. Конёк, надо полагать, смирный, с каждым доброй волей пойдет…
– Смирный? Да его кто чужой только тронь…
Идолица заржала громче лошади. Пальцем она крутила у виска, насмехаясь. Я и сам уже утер слезы, успокоился, начал соображать. Чтобы свести Мотылька без боя, нужен… Нет, без боя Мотылек не пойдет. Чтобы свести Мотылька с боем, нужен… Нет, Уоту мой конь ни к чему. Чамчай – тоже. Где это видано, чтобы невеста у жениха коней воровала?! Конокрад-боотур? Нельзя сказать, чтобы такая уж невидаль. Мюльдюн, случалось, пригонял в наш небесный улус целые табуны. И Уот не почуял? Не выскочил на двор: «Буо-буо! Убью!»? Боотуры красть умеют, а красться не умеют. Значит, вломился конокрад-боотур, пока Уот меня душил-плющил, вышиб дух из Мотылька, поволок силой…