Читать интересную книгу Warhammer: Битвы в Мире Фэнтези. Омнибус. Том I (ЛП) - авторов Коллектив

Далее располагались коровники, конюшни, сараи, где предоставляли убежище на ночь бродячим нищим, — и, наконец, привлекающий взор — словно благодаря какой-то иллюзии перспективы вид со всех точек обзора достигал там своей кульминации — храм, где велось богослужение исключительно Богу Закона, самому преданному и мстительному противнику Хаоса. Непроизвольно, строки из старого гимна коснулись губ Хенкина:

Помоги нам служить тебе, бог Порядка и Закона!

Когда мы молимся Тебе о воздаянии

Отмсти за наши обиды

О…

Странно! Имя вертелось на кончике языка, но он никак не мог его вспомнить. Может, если он снова продекламирует эти строки, то память вернётся? Он так и сделал, но в голове по-прежнему была вызывающая ярость пустота. Но ведь он же точно помнил его, когда разговаривал с Феликсом в экипаже!

— О, это просто абсурдно! — в раздражении воскликнул он. — Я, кажется, начинаю страдать старческой забывчивостью, в мои-то годы!

Раздосадованный, он поудобнее перекинул ранец через плечо и пошёл вниз по дороге, что привела его к высоким, увенчанным небольшой смотровой башенкой дубовым воротам, которые были единственной возможностью пройти за окружающую монастырь стену. С каждым шагом окружающая темень становилась всё гуще. Когда он добрался до вершины холма, солнце ещё не закатилось полностью, но к тому времени как дорога привела его к воротам монастыря, ночь уже окончательно пала на землю, и прохладный саван тумана поглотил его, как раз когда он дёрнул ржавую цепь колокола.

Глухой лязг ещё был слышен, когда сверху раздался скрежет — скользнула в сторону деревянная заслонка в смотровой башенке — и надтреснутый голос спросил, кто там.

«Удивительно, — подумал он. — Голос прям как у брата Кноблауха, который сторожил ворота в мои дни! О, я полагаю, каждый привратник старается копировать манеры своего предшественника…»

Отступив, он задрал голову, но не увидел никого, лишь слабый отсвет фонаря, и крикнул в ответ: — Хенкин Варш! Я был учеником здесь! Я заявляю право на кровать и ужин!

— Хенкин Варш! — изумлённо повторил привратник. — Ну и ну! Это восхитительно! Я мигом!

И его слова не разошлись с его делами, ибо не успел ещё Хенкин сделать пару вдохов, как тяжёлые створки распахнулись перед ним. А перед ним, безошибочно узнаваемый в слабом жёлтом свете лампы, которую он нёс в руке, находился брат Кноблаух собственной персоной, запыхавшийся от торопливого спуска по узкой лестнице.

— Но… Нет, этого не может быть! — воскликнул Хенкин. — Вы не можете быть братом Кноблаухом!

— Почему бы это? — быстро парировал старик.

— Я думал, что… Я имел в виду: я покинул вас двадцать лет назад!

— То есть из-за этого ты думал, что я уже помер? — едко ответил привратник. — Что ж, я полагаю, для любого мальца человек старше пятидесяти кажется древним старцем. Нет, я таки здесь, столь же крепкий и здоровый, каковым любой иной может только надеяться быть в моём возрасте. Как ты знаешь, мы ведём здоровый образ жизни — мы не портим наши тела пьянством и не растрачиваем наши жизненные силы на распутство! Заходи же, заходи, чтобы я мог запереть ворота. Кровать ты, конечно, так и так получишь, но если тебе хочется перекусить, то стоит поспешить. Приём пищи после захода солнца, как ты помнишь, и мы не изменили своим правилам.

Желудок Хенкина взроптал от перспективы отправиться на боковую без ужина, вызывая воспоминания о шутке, которую он рассказал своему спутнику.

— Но я не думаю, что они уже начали, — успокаивающе добавил отец Кноблаух и неуклюже рванул к рефекторию.

Он провёл Хенкина через проход для преподавательского состава, куда в детстве был ему вход заказан, и время откатилось назад, когда он ступил на огромный помост, куда ранее он попадал лишь затем, чтобы подмести его, и посмотрел вниз на тускло освещённую залу. Там, как и в старые времена, девяносто или сто напряжённых, бледных мальчиков молча сидели перед миской рагу и куском грубого чёрного хлеба. Те, чья очередь была получить свою порцию скудной трапезы, брали миски и ложки с полок вдоль стены и, наполнив их, мигом возвращались обратно на свои места, усаживаясь на деревянные скамейки, один вид которых вызвал болезненные воспоминания у ягодиц Хенкина.

— Тебе повезло, — пробормотал Кноблаух. — Молитва ещё не произносилась. Жди здесь, я сообщу настоятелю.

Хенкин проследил за Кноблаухом взглядом. Даже если привратник был тем же самым, то настоятель, уж конечно, был другой. Альбериху было за семьдесят. Но это было обычаем для служащих — обедать с поднятыми капюшонами их сутан, дабы отбить охоту даже обмениваться взглядами, что могло бы нарушить дух нерушимого правила, касающегося разговоров за столом, так что черты лица человека разобрать было невозможно. Выслушав Кноблауха, он важно кивнул и указал пальцем, куда должен был сесть гость, а также принесена ему пища — совсем так, как сделал бы Альберих.

«Нет, это невозможно, — подумал он. — Он, должно быть, просто в совершенстве перенял манеры своего предшественника!»

Один из старших мальчиков получил сигнал и быстрым шагом — никогда, само собой, не бегом — подошёл к настоятелю. Получив инструкции, он, выглядя ошеломлённым, словно не веря, что кто-то мог добровольно вернуться в это место после освобождения, подошёл к Хенкину. После чего проводил его к последнему оставшемуся незанятым стулу за длинным столом и поставил те же рагу и хлеб, что и остальной собравшейся братии. Затем он зашёл за расположенную примерно посередине левой стены кафедру, на которой покоилась большая с кожаным переплётом книга, и замер в ожидании, глядя на настоятеля.

«Ах! Всё возвращается! Всё возвращается! На второе всегда было чтение, своего рода проповедь или нравоучительная притча! Как же я ненавидел свою очередь выполнять данную обязанность, не столько потому, что я так уж плохо читал, сколько из-за того, что это означало, что я буду голодать ещё некоторое время, пока мне не будет позволено поспешно проглотить холодные объедки, прежде чем мчаться за остальными…»

Настоятель поднялся и заговорил тонким, но звучным голосом, и жесты его были такие же, как у Альбериха — и, как сию же минуту понял Хенкин, таким же был его рост. Альберих был чрезвычайно высок. Однако вместо ожидаемой молитвы он произнёс иное.

— Братия! Воспитанники! Сегодня мы наблюдаем уникальное событие. Мы разделяем нашу трапезу с бывшим учеником. Спасаясь от беспорядка мира, он воссоединился с нами в нашем месте тихого собрания. Я прошу вас всех поприветствовать Хенкина Варша.

Он повернул голову в сторону Хенкина, но тень, отбрасываемая капюшоном, была столь глубока, что ни единой чёрточки лица не было видно. В недоумении Хенкин сделал то, что сделал бы дома: поднялся со стула, неловко поклонился — сначала настоятелю, затем — основной части зала — и вернулся на своё место.

Видимо более ничего не ожидалось, поэтому настоятель начал нараспев произносить первые слова молитвы. Мгновенно столовую заполнили звуки жевания, прихлёбывания и глотания, словно огромное помещение оказалось заполнено прожорливыми кабанами, неспособными ни на что, кроме визга. К своему собственному удивлению — рагу выглядело и пахло даже ещё более неаппетитно, чем он ожидал — Хенкин обнаружил, что и сам набросился на еду с не меньшей жадностью. Она, конечно, могла быть пресной и без запаха, не говоря уж о том, что почти остыла, но всё-таки наполняла приятной тяжестью пустой желудок, благо долгий путь из Шраммеля породил в нём дьявольский голод.

Дождавшись, когда была проглочена пища, которой с ходу жадно набили рот, мальчик у кафедры возвысил свой голос. Хенкину не удалось поймать его вводные слова, ибо он с чавканьем яростно сражался с очередным чёрствым куском хлеба…

«Кстати говоря, о пропущенных словах: та молитва. Она включает в себя имя, которое я никак не мог вспомнить, как раз сейчас оно будет произнесено… вот сейчас…»

Совсем запутавшись, он встряхнул головой. Он не услышал его.

По крайней мере, уже не имело значения, что он пропустил название читаемого произведения. Он узнал первые строчки, бесчисленное количество раз слыша их ранее, да и читая тоже.

— «Дитя ненависти», — прошептал он беззвучно. — Да, несомненно.

Он успокоился, чтобы послушать старую притчу, не уверенный, слышал ли он её вживе, или это память подсовывала ему в уши столь знакомые слова.

— В далёком прошлом, в одной из провинций Бретоннии правил благородный граф по имени Бенуа, коего прозывали «Оргюль», Гордец, за неимоверное тщеславие. Это было его стремлением — торить свой собственный путь во всех делах, а так как он был сильным человеком, крупным телом и щедро одарённым природой, редки были времена, когда разочарование постигало его. Никто, однако, не может противостоять смерти: и случилось так, что его жена, которую он — в своей, конечно, манере — возможно даже любил, умерла при родах их первого ребёнка, а вскоре и дитя последовало за ней.