Читать интересную книгу Огнем и мечом - Генрик Сенкевич

Так слезы мешались с улыбками, радость с печалью. Но более всех удручен был маленький Володыёвский. Тщетно он озирался по сторонам, напрасно проглядел все глаза – княжны Барбары нигде не было видно. Правда, в многотрудной военной жизни, в неустанных сражениях, стычках и походах кавалер сей редко когда вспоминал княжну: такова уж была его натура – столь же влюбчивая, сколь и непостоянная; однако теперь, когда пан Михал вновь увидел всех придворных девиц княгини, когда лубенская жизнь будто въяве предстала перед очами, ему подумалось, что как сладко было бы, раз уж выпала минута покоя, и повздыхать, и опять занять свое сердце. Но желанной встречи не произошло, а чувство как назло ожило с новой силой, потому Володыёвский глубоко опечалился и вид у него стал такой, будто он попал под проливной дождь. Голова его поникла, усики, обыкновенно, как у майского жука, бодро торчащие кверху, опустились уныло, вздернутый нос вытянулся, лицо утратило всегдашнюю безмятежность, и он умолк, уйдя в себя, и не оживился даже, когда князь своим чередом его мужество и необычайные подвиги восхвалять стал. Что для него значили любые похвалы, когда она не могла их слышать!

Даже Ануся Борзобогатая сжалилась над ним и, хоть случались прежде у них размолвки, решила маленького рыцаря утешить. С этой целью, украдкой поглядывая на княгиню, она как бы невзначай стала к нему пододвигаться, пока не оказалась рядом.

– Здравствуй, сударь, – сказала она. – Давненько мы не видались.

– Ой, панна Анна, немало воды утекло! – меланхолично ответил Володыёвский. – В невеселое встречаемся время – да и не все…

– Ох, не все! Сколько рыцарей пало!

Тут и Ануся вздохнула, но, немного помолчав, продолжала:

– И мы не в прежнем числе: панна Сенюта вышла замуж, а княжна Барбара осталась у супруги виленского воеводы.

– Тоже, верно, собирается замуж?

– Нет, пока не думает. А почему это тебя, сударь, интересует?

При этих словах Ануся сощурила черные свои глазки так, что только щелочки остались, и искоса из-под ресниц бросала на рыцаря взгляды.

– По причине симпатии ко всему семейству, – ответил пан Михал.

На что Ануся заметила:

– И правильно делаешь, сударь: княжна Барбара тоже верный твой друг, знай. Сколько раз спрашивала: где же рыцарь мой, который на турнире в Лубнах больше всех снес турецких голов, за что от меня получил награду? Жив ли, не забыл ли нас?

Михал с благодарностью поднял глаза на Анусю и, хоть в душе очень обрадовался, не мог не отметить, что девушка чрезвычайно похорошела.

– Ужели княжна Барбара и вправду так говорила? – спросил он.

– Слово в слово! И еще вспоминала, как ваша милость ради нее через ров прыгал, – это когда ты, сударь, в воду свалился.

– А где теперь супруга виленского воеводы?

– Она с нами в Бресте была, а неделю назад поехала в Бельск, откуда собирается в Варшаву.

Володыёвский снова взглянул на Анусю и на этот раз не сумел удержаться.

– А панна Анна, – сказал он, – до того хороша стала, что глазам смотреть больно.

Девушка лукаво улыбнулась.

– Ваша милость нарочно так говорит, чтобы расположения моего добиться.

– Хотел в свое время, – сказал, пожимая плечами, рыцарь, – видит Бог, хотел, да ничего не вышло, а теперь могу лишь пожелать пану Подбипятке, чтоб ему больше посчастливилось.

– А где сейчас пан Подбипятка? – тихо спросила Ануся, потупив глазки.

– Со Скшетуским в Замостье; он произведен в наместники и обязан состоять при своей хоругви, но если б знал, кого здесь повстречает, богом клянусь, взял бы отпуск и стремглав полетел за нами. Предан он тебе всемерно и самых добрых чувств достоин.

– А на войне с ним… ничего не приключилось худого?

– Кажется мне, не о том милая барышня спросить хочет, а про те три головы узнать, что он снести собирался?

– Не верю я, что намеренье его серьезно.

– И напрасно, любезная панна, без этого ничего не будет. А случая кавалер сей весьма усердно ищет. Мы специально ездили глядеть под Махновкой, как он в самой гуще сражения бьется; даже князь с нами поехал. Поверь, я повидал много сражений, но такой бойни, верно, до конца своих дней не увижу. А когда опояшется твоим шарфом, страх что вытворяет! Найдет он свои три головы, будь спокойна.

– Дай Бог каждому найти то, что ищет! – со вздохом сказала Ануся.

Вздохнул и Володыёвский, возведя очи к небу, но тот же час с удивлением перевел взор в противоположный угол комнаты.

Из угла глядело на него грозное и сердитое лицо какого-то незнакомца, украшенное огромным носом и усищами, двум метелкам подобным, каковые быстро шевелились, словно от сдерживаемого гнева.

Нетрудно было испугаться и носа этого, и глаз, и усов, но маленький Володыёвский не робкого был десятка, посему, как было сказано, лишь удивился и спросил, оборотившись к Анусе:

– А это что за личность вон там, в углу напротив? Глядит на меня, точно с потрохами проглотить хочет, и усищами шевелит, как старый кот перед куском сала…

– Этот? – спросила Ануся, показав белые зубки. – Да это пан Харламп.

– Что еще за язычник?

– Никакой он не язычник, а литвин, ротмистр из хоругви виленского воеводы. Ему до самой Варшавы приказано нас сопровождать и там дожидаться воеводу. Не советую, сударь, ему заступать дорогу – людоед это страшный.

– Вижу, вижу. Но коль людоед, почему на меня зубы точит? – здесь и пожирней найдутся.

– Потому что… – сказала Ануся и рассмеялась тихонько.

– Что – потому что?

– Потому что в меня влюблен и сам мне сказал, что всякого, кто ко мне приблизится, в куски изрубит. И сейчас, поверь, лишь присутствие князя с княгиней его сдерживает, а не то бы немедля к тебе прицепился.

– Вот те на! – весело воскликнул Володыёвский. – Значит, так оно, панна Анна? Ой, недаром, видать, мы пели: «Ты жесточе, чем орда, corda полонишь всегда!» Помнишь? Ох, любезная барышня, шагу ступить не можешь, чтоб кому-нибудь не вскружить головы!

– На свою беду! – ответила, потупясь, Ануся.

– Ах, лицемерка! А что на это скажет пан Лонгинус?

– Разве я виновата, что пан Харламп этот меня преследует? Я его не терплю и смотреть на него не желаю.

– Ну, ну! Гляди, сударыня, как бы из-за тебя не пролилась кровь. Подбипятка кроток, словно агнец, но, когда дело чувств коснется, лучше от него держаться подальше.

– Пусть хоть уши ему отрубят, я только рада буду.

Сказавши так, Ануся покружилась, как юла, на месте и упорхнула в другой конец комнаты к некоему Карбони, лекарю княгини, которому принялась живо что-то нашептывать, итальянец же вперил глаза в потолок, словно в экстазе.

К Володыёвскому тем временем подошел Заглоба и ну подмигивать здоровым своим оком.

– Что за пташка, пан Михал? – спросил он.

– Панна Анна Борзобогатая-Красенская, старшая фрейлина княгини.

– Хороша, чертовка, глазки точно вишенки, ротик как нарисованный, а шейка – уф!

– Ничего, ничего!

– Поздравляю, ваша милость!

– Оставь, сударь. Это невеста Подбипятки… как бы невеста.

– Подбипятки? Побойся Бога! Он ведь обет целомудрия дал. Да и при той пропорции, что между ними, ему только в кармане ее носить! Иль на усах она у него примоститься может, как муха. Скажешь тоже…

– Погоди, он еще у нее по струнке ходить будет. Геркулес посильней был, и то белы ручки охомутали.

– Лишь бы рогов ему не наставила. Впрочем, тут я первый приложу старанья, не будь я Заглоба!

– Не тревожься, таких еще немало найдется. Однако шутки шутками, а она девица благонравная и из хорошего дома. Ветреница, конечно, но что ж… Молодо-зелено, да и весьма прелестна.

– Благородная ты душа, оттого и хвалишь… Но и вправду – чудо как мила пташка!

– Красота притягивает людей. Вон тот ротмистр, exemplum[152], без памяти влюблен как будто.

– Ба! Погляди лучше на того ворона, с коим она беседует, – это еще что за дьявол?

– Итальянец Карбони, княгинин лекарь.

– Ишь, как сияет – что твоя медная сковородка, а глазищи точно в delirium[153] закатывает. Эх, плохи дела пана Лонгина! Я в этом кое-что смыслю, хорошую смолоду прошел науку. При случае обязательно вашей милости расскажу, в какие попадал переплеты, а есть охота, хоть сейчас послушай.

И Заглоба, подмигивая пуще обычного, зашептал что-то маленькому рыцарю на ухо, но тут подоспело время отъезжать. Князь сел с княгиней в карету, чтобы после долгой разлуки в пути вволю наговориться. Барышни разместились по экипажам, а рыцари повскакали на коней – и кавалькада тронулась. Впереди ехал двор, а солдаты следом, в некотором отдаленье, потому что места вокруг были спокойные и военный эскорт не столько для защиты, сколько для вящего блеску был нужен. Из Сенницы направились в Минск, а оттуда в Варшаву, в дороге, по обычаю того времени, частенько устраивая привалы. Тракт был настолько забит, что едва вперед продвигались. Всяк устремился на выборы: и из ближних мест, и из Литвы далекой. Шляхтичи ехали целыми дворами; одна за одной тянулись вереницы золоченых карет, окруженных гайдуками и выездными лакеями огромного росту, одетыми по-турецки, за которыми следовал личный конвой: венгерские, немецкие или янычарские роты, казачьи отряды, а то и латники из отборной польской конницы. Вельможи старались перещеголять друг друга пышностью нарядов и обилием свиты. Бессчетные магнатские кавалькады чередовались с поветовой и земской знатью, имеющей вид более скромный. То и дело из облака пыли выныривали обитые черной кожей рыдваны, запряженные парой или четверкою лошадей; в каждом восседал знатный шляхтич с распятием либо образком Пресвятой Девы, на шелковой ленте висящим на шее. Все вооружены до зубов: с одного боку мушкет, с другого сабля, а у тех, кто имел отношение к войску – ныне или в прошлом, – позади еще на два аршина торчали пики. К рыдванам привязаны были собаки: легавые или борзые, прихваченные не по нужде – не на охоту как-никак съезжались, – а единственно для господского развлеченья. Следом конюхи вели заводных лошадей, покрытых попонами для защиты богатых седел от дождя и пыли, дальше тянулись со скрипом повозки на колесах, скрепленных лозиной, нагруженные шатрами и съестными припасами для господ и прислуги. Когда ветер порою сдувал пыль с дороги на поле, весь тракт, открываясь, сверкал и переливался не то как многоцветная змея, не то как лента редкостного златотканого шелка. Кое-где на тракте гремела музыка: в толпе шли итальянские и янычарские оркестры, чаще всего перед хоругвями коронного и литовского войска, которых на дороге тоже было немало – они входили в свиту сановников. Великий стоял шум, крик, гомон, со всех сторон неслись оклики, а порой вспыхивали перебранки, когда один другому поперек пути становился.