Читать интересную книгу Все проплывающие - Юрий Буйда

– Атласы! – усмехнулся он. – С таким же успехом можно искать Сан-Мадрико на игральных картах.

Впрочем, добавил он после непродолжительного раздумья, он готов показать мне это чудо, если я не поскуплюсь на бутылку вина.

– Что подешевле, – торопливо уточнил он.

До сих пор не пойму, что заставило меня согласиться на это дурацкое, идиотское предложение типичного алкоголика. Ну да ладно, вино было куплено и выпито, после чего кочегар повел меня во двор, под арку. Я брел за ним как во сне. На миг мне показалось, что жильцы нашего дома, и без того считавшие меня слегка чокнутым, глазеют на нас изо всех окон и потешаются, – что же, на этот раз у них было достаточно оснований. Внезапно я содрогнулся: это Сан-Мадрико взял меня за руку и велел встать рядом с ним на плоский синий камень. Я повиновался, ясно сознавая, что схожу с ума. Проходившая мимо красивая женщина на высоких тонких ногах смерила нас презрительным взглядом и громко прошептала что-то вроде: «Надо же так опуститься». Не обратив на нее внимания, кочегар приказал мне смотреть в центр намалеванного мелом на стене треугольника с претензией на равносторонность, и я послушно уставился на щербинку, обозначавшую этот самый центр.

– Вообще-то лучше это делать ночью, – пробормотал искуситель, – когда все дрыхнут, а оттуда светит фонарь.

Он мотнул головой в сторону улицы.

Не знаю, сколько длилось ожидание – скорее всего, минуты полторы-две, – но за это короткое время я успел перечувствовать ненависть, злобу, отчаяние, презрение – прежде всего к себе. И вдруг все оборвалось: я увидел. Передо мной была узкая комнатка с высоким потолком. За пюпитром у стрельчатого окна стоял невысокий человек в сером балахоне с откинутым на спину капюшоном. Его лицо, освещенное ярким (я и не предполагал, что оно может быть столь ярким) пламенем свечи, показалось мне знакомым. Взяв палочку, он опустил ее в пузатый металлический сосуд и стал быстро писать на большом листе бумаги, бормоча при этом что-то себе под нос. Мне почудилось, что в этом бормотании есть какой-то ритм. В тот же миг видение исчезло. Я стоял в грязной, продуваемой ледяным ветром подворотне, держа за руку Сан-Мадрико, на лице которого застыла смутная полуулыбка.

– Ну и ну, – прошептал я.

– Я тоже так думаю, – откликнулся кочегар. – Только я не заставлял бы ее обуваться: без сандалий ее ноги гораздо красивее.

Во дворе мы молча расстались.

Поднявшись к себе, я бросился на диван и уснул. Сон мой был ярок и стремителен, но, проснувшись, я не смог вспомнить ничего, кроме слова «одиннадцатисложник». Позже, за ужином в душном кафетерии, вяло поглощая подгоревшие оладьи с лимонно-кислой сметаной, я вдруг сообразил: привидевшийся мне человек бормотал в ритме одиннадцатисложника. Это мог быть и Данте, и Симеон Полоцкий… Я задрожал: мне вдруг с необыкновенной силой захотелось вновь пережить приключение в подворотне.

Сан-Мадрико я нашел в обществе двух «клиентов», невозмутимо потягивавших какую-то зеленую жидкость. Хозяин спал, сидя на табурете. Забулдыги уверили меня, что будить его сейчас бессмысленно.

– На остров хотишь поглядеть? – снисходительно поинтересовался один из «клиентов». – Кому чертей, кому остров подавай…

Я довольно подло подхихикнул забулдыгам и поскорее ретировался: отчего-то мне стало невыносимо стыдно за себя, невыносимо обидно, что эти личности оказались причастны к чуду. Ругательски ругая себя романтиком (а в те годы я не знал клички обиднее), я убрался домой и до утра промучился над одной страничкой рассказа, который никак не давался, но, так ничего и не вымучив, все бросил, кое-как перекусил и отправился на службу. Весь день у меня болела голова, читатели не вызывали никакого чувства, кроме раздражения. Даже самый вид стройных рядов книг, обычно действующий на меня умиротворяюще, теперь доводил до бешенства. В тот день я пережил что-то вроде прозрения, какое, вероятно, рано или поздно переживает всякий библиофил: я понял, что книги лгут.

Несколько дней я не видел Сан-Мадрико, и острота впечатления от встречи с чудом пропала. Во мне вновь пробудилась спасительная ирония. Я уже мог думать о том «чуде» только как о внезапном помрачении рассудка, что при моем отвращении к алкоголю и склонности к визионерству было вовсе не удивительно. Мне было стыдно, что я поддался чарам некоего романтического мифа. Рассказ мой пошел веселее.

Но в тот день, когда Сан-Мадрико, вновь занявший свое место на осклизлой скамейке, опять предложил мне «поглазеть на треугольник», я тотчас, без раздумий и колебаний, согласился. Меня даже не покоробила его грубость, когда в награду за «угощение» он потребовал бутылку вина. На этот раз я воздержался от спиртного, чтобы потом не упрекать себя за то, что искусственно подогрел воображение.

Поставив меня на синий плоский камень, Сан-Мадрико предупредил:

– И не двигайся отсюда, а то как бы чего не вышло.

– Что?

– Мало ли, – уклончиво ответил он, но не выдержал и пояснил: – Можно туда провалиться. У меня такое раз случилось. Попал в хорошую компанию, выпили, а потом оказалось, что все они приговорены к повешению. Еле выбрался оттуда. – Видимо, почувствовав, что я не очень-то ему верю, он стал словоохотливее: – Потом я еще раза два-три пробовал, хоть и боязно. Надо только не забыть, как стоял перед тем, как туда попасть.

– Как стоял?

Но ничего более вразумительного он сказать не смог, запутался вконец и велел мне молчать. Наконец я увидел угол зала, освещенный камином, перед которым спиной ко мне сидели два человека в высоких париках. Один из них слегка наклонился к собеседнику и проговорил:

– Поскольку знание и разум суть не что иное в нас, как смятение ума, пришедшего в волнение под воздействием внешних вещей на наши органы чувств, не следует воображать, будто нечто подобное присуще и Богу, ибо все это вещи, зависимые от естественных причин.

Его собеседник возразил мягким, приятным голосом:

– Это обвинение представляется мне несколько поспешным и изложенным в чересчур сильных выражениях.

На том все и кончилось, оборвалось, но на какое-то мгновение мне почудилось, будто я ощутил тепло от камина. Вернувшись домой, я долго размышлял об увиденном и услышанном, но только сейчас, много лет спустя, да и то случайно, обнаружил, что услышанное тогда – целиком, до слова – цитата из трактата Болингброка «О природе, пределах и подлинной сущности человеческих знаний», где он, в свою очередь, цитирует Гоббса.

В тот раз Сан-Мадрико на вопрос, кто бы могли быть эти двое, сурово отрезал:

– Мерзавцы! И оба его предали. – Смягчившись, предложил: – Можешь приходить когда угодно, если захочешь посмотреть. Только не забывай… – И щелкнул пальцем по кадыку.

С того дня и пошло. Вместе с Сан-Мадрико я побывал, сам того, конечно, не ожидая, в Боголюбове сразу после убийства князя Андрея Юрьевича, видел княгиню Улиту, вдруг осознавшую, что она приговорена к смерти; в чьем-то детстве рядом с собакой и тряпичной куклой без левой руки; на острове Сан-Мадрико, где впервые попробовал кисловатый непентес; с очень большого расстояния видел крушение поезда в Андах, за которым с другого склона горы наблюдали объятые ужасом Ло Гуаньчжун, Николай Васильевич Гоголь и Подруга Французского Лейтенанта; при расстреле сандинистов в Никарагуа меня рикошетом задела пуля, и в то же самое место угодила стрела лисовичка где-то неподалеку от Лютцена; в битве на Альте я едва спасся от Ярославовых варягов; испытал арзамасский ужас в одном незавершенном фрагменте Льва Толстого; был жгучей истиной в трактате Феодора Мопсуэстийского, где он неопровержимо доказывает, что мир есть рассеченный по оси цилиндр, следовательно, в основании этого мира лежит плоский четырехугольник, длина которого больше ширины; родился из уха, чтобы стать двенадцатью птицами; был тем, кого страж уводил из судилища князя Эмма туда, где в направлении Пса и Вепря виднеется пылающее пламя; стекал многими каплями алыми с клинка Эйольва… Я был все, всем и всюду – проще сказать так, если бы это, по мнению Эмерсона, не означало – ничем; я был средостением между ничем и всем. Иногда мне казалось, что мне под силу воздействовать на происходящие там события, – кажется, мне удалось спасти от разорения, бесчестья и гибели одного любвеобильного китайца и одну или двух его жен, прекрасных, как нефритовые вазы, – впрочем, это мог быть самообман.

Сан-Мадрико не скрывал, что считает мое поведение предосудительным: по его мнению, я слишком часто «влезал туда». Но мне тогда было не до его попреков, будь он хоть тысячу раз прав. Я забросил все, ничего не писал (писать после Сан-Мадрико? Шутите!), к служебным обязанностям относился так, что заслужил выговор от директрисы, но что значил выговор в сравнении с неожиданным путешествием в Дуинский замок или даже возможностью побыть звенящими стрелами в колчане гомеровского Аполлона?