с расходами, — приносит Наде книги, вытаскивает ее с детьми в театр… Короче, делает все, на что в подобном случае способен человек, чтобы помочь страдающему другу, и что нередко, как в случае с Надей, тяжело бывает принимать. Но эта тяжесть тоже благодатна — ведь солнечная жизнерадостность Ирены помогает больше всех мероприятий, задуманных с тем, чтоб отвлечь Надежду от тяжелых мыслей. И на работе обстановка неожиданно изменилась. Сотрудниц, до того смотревших на товарища Моравкову с опаской, как на чуждый элемент, женская солидарность сплотила вокруг нее в боевой отряд. Это покажется смешным, но и такая мелочь, как баночка варенья, предложенная с улыбкой, может помочь человеку. Бывает, что достаточно одной улыбки.
Пора, которой полагается быть самой красивой в жизни женщины, от тридцати до сорока, пролетела для Нади в такой суете и хлопотне, что еще спустя годы она иногда схватывалась среди ночи — что-то запамятовала! Что-то упустила! Как выкрутиться, чтобы заплатить за свет и газ?.. Потом почувствовала себя наконец благополучной пенсионеркой, дети которой более или менее твердо встали на ноги, облегченно вздохнула в счастливом сознании, что все уже позади.
ЭЛЕГИЯ
Я воротилась из города. Было два часа, стоял превосходный день. Горы наши близко, протяни руку — и вот они, те, что уже в Баварии, как писалось в старых романах. У меня был разговор с нотариусом. Это, пожалуй, никак не вяжется с таким хрустальным днем. Слава богу, что надо еще на работу. И еще удача: вокруг меня вертятся совсем молоденькие девчонки, или рожденные и выросшие здесь — а это совсем иная порода женщин, чем все эти машинисточки и капризули, которых я знавала по фирме, где служила долгие годы, — или офицерские женушки, также весьма занятная каста. Однако преобладают здесь мужчины: от ушастых выпускников до матерых майоров и полковников. Верно, подобный перевес мужчин бывает только в армии или в таких армейских хозяйствах, как наше, да еще, возможно, на шахтах и металлургических заводах. Но даже, например, в мясных лавках, где прежде у разделочного стола всегда стояли щеголеватые мясники, теперь можно видеть молоденьких девушек. Здесь живут люди особого склада, но одно качество у них наиболее ценно: они каким-то образом чутко улавливают, что кстати и что не кстати, никогда не любопытничают, не надоедают вопросами и не плачутся. Я уж наперед знала, как все будет выглядеть, если случайно или не случайно — понять это трудно — встречу командира. Он вперится в меня своими темными глазами, похожими на пуговицы, которые нашивают на плюшевых зверушек, и спросит: «Ну как, порядок?» Я отвечу: «Порядок». И он скажет: «Если что нужно, товарищ, пожалуйста». А я отвечу: «Спасибо». И мы разойдемся. Я — к своему столу, которому после рабочего дня положено быть абсолютно чистым, чтобы никто не узнал, сколько я заплатила за две бутылочки чернил или не выведал, чего доброго, каких-либо государственных тайн — впрочем, я понимаю: предписание есть предписание и порядок есть порядок, я уж к этому привыкла за годы своего изгнания. Командир удалится в свой кабинет, где я никогда не была и никогда не буду — вольнонаемным вход туда заказан. Итак, впереди у меня четыре или пять благодатных часов работы, если я буду копаться, а я таки буду. Разберу дневную почту, потом поразмыслю над скучными, но столь жизненно необходимыми для нашей части сметами и на какое-то время забуду о разговоре с нотариусом. Это навалится уже вечером. Еще как назло нынче пятница, впереди мучительная суббота и воскресенье, непереносимая пустота — никто не выходит замуж, никто не женится, а то бы я напекла пирогов, тортов. О-хо-хошеньки, что поделаешь!
После смерти моего мужа Павла Моравека мне досталось обручальное кольцо. Он приобрел его для брака с Денизой. У нас колец не было: мы, говорил он, не почтовые голуби, чтобы носить на лапках кольца. А это кольцо массивное — золото в восемнадцать каратов. Дениза снова вышла замуж. Несомненно, выгодно, — как же иначе? Это сказал мне нотариус, удивительно еще молодой человек. Этой профессии скорей под стать человек старый, а впрочем, и он ведь однажды состарится. Хотя, вероятно, в атмосфере судов, нотариальных контор и тому подобных учреждений довольно печально стариться. Удостоверившись в моей личности, он объяснил мне, кто обладает законным правом на наследство, а также сообщил, что пани Моравкова, вдова, вышедшая замуж, отказалась от наследства.
— Наследство? — спрашиваю я с удивлением.
— Да, конечно, пани, — говорит пан доктор и, открыв папку, вынимает конверт со множеством бумаг. Как оказалось, это самое наследство заключалось в непогашенной задолженности за машину, которую «предусопший» купил в таком-то году.
Несмотря на серьезную и тягостную минуту, переживаемую мною как представительницей прав своей несовершеннолетней дочери Франтишки, я с трудом сдержалась, чтобы не рассмеяться. Машина и это чудовищное слово «предусопший» были свыше моих сил. Нотариус довольно улыбнулся. Видимо, рад был, что из этой пытки не делаю драму. Он сказал:
— Выражение «предусопший», terminus technicus, — специальный термин, который я, собственно, употребил не совсем верно. Он ведь не «предусопший», он умер на самом деле, и машина, ставшая собственностью пани Денизы Моравковой, ныне вышедшей замуж, несколько лет назад была продана. Павел Моравек постоянно выплачивал ссуду в размере ста крон в месяц, поскольку его материальное положение не позволяло ему…
Молодой нотариус осекся в своем монологе. Он посмотрел на меня, словно я была его единомышленницей, и взорвался:
— Черт побери, да ведь это же какой-то подвох, как они могли продать невыплаченную машину… — И он еще что-то молол, а я не знала, плакать мне или смеяться.
Тишина, воцарившаяся в мерзком казенном помещении, привела меня в чувство.
Нотариус, вероятно, выговорился до конца и, очнувшись от шока, понял, что в юридическом отношении весь его пыл не стоит ломаного гроша. Смотрел он на меня с сочувствием, смешанным с любопытством. Должно быть, у меня был неважный вид, он даже предложил мне воды или кофе. Я поблагодарила его. Он стал втолковывать мне, что я, как разведенная жена, согласно семейному законодательству, не имею права на наследство, но и как опекунша несовершеннолетней дочери могу от него отказаться — это, кстати, сделала и его бывшая вдова, — ибо никакие родственные узы меня с усопшим Павлом Моравеком не связывают.
— Кроме трех детей, конечно, — проронила я тихо.
— Да, кроме этих трех детей, пани, вас с ним ничего не связывает. — Потом он стукнул себя по лбу и возвестил, что есть еще совершеннолетний сын Иван Моравек, но и тот может отказаться от