– Садитесь, господа, – сказал Байи избирателям, – начинаем судебное разбирательство.
– Согласен, – сказал Бертье, – но предупреждаю вас об одной вещи, господа: я измучен, я двое суток не спал, сегодня по дороге из Компьеня в Париж меня толкали, били, трясли; когда я попросил есть, мне принесли охапку сена, а это не очень-то подкрепляет силы; дайте мне поспать хотя бы час.
Лафайет пошел узнать, как обстоят дела. Он возвратился совершенно подавленный.
– Дорогой Байи, – сказал он мэру, – ожесточение толпы достигло предела: оставить господина Бертье здесь – значит подвергнуть Ратушу опасности штурма, но оборонять Ратушу – значит дать разбушевавшейся толпе предлог, которого она жаждет, а не оборонять ее – значит усвоить привычку сдавать свои позиции всякий раз, как на нас станут наступать.
Тем временем Бертье сел, потом прилег на скамью.
Он хотел соснуть.
Исступленные крики, доносившиеся через окно, нимало его не смущали: лицо его сохраняло ясность. То было лицо человека, который отрешается от всего, чтобы погрузиться в сон.
Байи беседовал с избирателями и Лафайетом.
Бийо не сводил глаз с Бертье.
Лафайет быстро подсчитал голоса и обратился к пленнику, который начинал задремывать:
– Сударь, благоволите быть наготове.
Бертье вздохнул, потом приподнялся на локте и спросил:
– К чему я должен приготовиться?
– Эти господа решили препроводить вас в тюрьму аббатства.
– В тюрьму так в тюрьму, – сказал интендант. – Да, – добавил он, глядя на смешавшихся избирателей и понимая их смещение, – так или иначе, но давайте покончим с этим.
На Гревской площади долго сдерживаемый гнев и нетерпение прорвались наружу.
– Нет, господа, нет, – закричал Лафайет, – мы не можем вывести его сейчас!
Байи принял мужественное и смелое решение: вместе с двумя избирателями он вышел на площадь и потребовал тишины.
Люди прекрасно знали, что он скажет; поскольку толпа готовилась совершить новое злодеяние, она не хотела слушать упреки, и не успел Байи раскрыть рот, как громкий рев покрыл его одинокий голос.
Поняв, что он не сможет произнести ни слова, Байи вернулся в Ратушу; вслед ему неслись крики: «Бертье! Бертье!»
Потом сквозь эти крики пробились другие, подобные пронзительным нотам, которые вдруг прорываются в хорах демонов у Вебера и Мейербера. Это были крики: «На фонарь! На фонарь!»
Видя, что Байи возвращается ни с чем, за дело берется Лафайет. Он молод, горяч, любим народом. Он друг Вашингтона и Неккера и одним махом добьется всего, чего не мог добиться старец, чья слава в прошлом.
Но тщетно генерал подходил к горсткам самых ожесточенных преследователей, тщетно взывал он к справедливости и человечности: тщетно, узнавая или делая вид, что узнает кое-кого из вожаков, пожимал он им руки, останавливал их, умоляя образумиться.
Ни одно его слово не было услышано, ни один жест не был понят, ни одна слеза не была замечена.
Оттесняемый все дальше и дальше, он взошел на крыльцо Ратуши и на коленях заклинал этих тигров, которых именовал своими согражданами, не посрамить честь нации, не посрамить свою собственную честь, не превращать преступников, которым закон должен воздать их долю позора и наказания, в мучеников.
Поскольку он настаивал, брань обрушилась и на него, но он не испугался. Тогда несколько одержимых стали грозить ему кулаками и оружием.
Он смело двинулся навстречу ударам, и они опустили оружие.
Но если бунтовщики подняли руку даже на Лафайета, то что же ожидает Бертье?! И Лафайет, как и Байи, вернулся в Ратушу ни с чем.
Избиратели увидели, что и он бессилен справиться с бурей; последний их оплот рухнул.
Они решили: пусть стража препроводит Бертье в тюрьму аббатства.
Это означало послать Бертье на верную смерть.
– Наконец-то! – произнес Бертье, когда решение было принято.
И глядя на всех этих людей с глубоким презрением, он знаком поблагодарил Байи и Лафайета, пожал руку Бийо и встал между конвойными.
Байи и Лафайет отвели взгляды в сторону, у одного глаза сверкали слезами, у другого – гневом.
Бертье спустился по лестнице таким же твердым шагом, каким прежде поднялся.
В то мгновение, когда он вышел на крыльцо, на площади раздался страшный вопль. Вопль этот потряс округу и откатился обратно, к каменным ступеням, на которых он стоял.
Презрительно и бесстрастно глядя в горящие глаза этого сброда, Бертье пожал плечами:
– Какие странные люди! И чего они так орут?
Не успел он договорить, как оказался в объятиях этих людей. Его схватили прямо на крыльце, зацепив железными крючьями; он не удержался на ногах и покатился прямо в руки к своим врагам, которые в секунду разбросали конвой в стороны.
Потом неодолимая волна повлекла пленника по залитой кровью дороге, где два часа назад прошел Фулон.
Кто-то уже успел взобраться на роковой фонарь и держал наготове веревку.
Но другой человек вцепился в Бертье, яростно и исступленно осыпая ударами и проклятьями палачей.
Он кричал:
– Вы не получите его! Вы его не убьете! Этим человеком был Бийо. Он обезумел от отчаяния и теперь стоил двух десятков безумцев. Одним он кричал:
– Я брал Бастилию!
Некоторые и в самом деле узнавали его и ослабляли натиск.
Другим он говорил:
– Не трогайте его до суда; я готов за него поручиться, если он убежит, можете меня повесить.
Бедняга Бийо! Он остался честным человеком. Его уносило вместе с Бертье, как вихрь уносит в своих крепких объятиях перышко и соломинку.
Он летел вперед, сам того не замечая, не замечая ничего кругом. Он мчался с быстротой молнии.
Он уже почти достиг цели.
Меж тем Бертье, которого волокли задом наперед, Бертье, которого приподняли, когда добрались до места казни, обернулся, поднял глаза и увидел мерзкий недоуздок, болтавшийся у него над головой.
Неожиданно он дернулся изо всех сил, вырвался из рук мучителей, выхватил у какого-то солдата Национальной гвардии из рук ружье и стал разить палачей штыком.
Но сзади на него тут же обрушился град ударов; он упал, и град новых ударов посыпался на него со всех сторон.
Бийо скрылся из виду под ногами убийц.
Бертье умер сразу, без мучений. Кровь и душа разом покинули его тело через тысячу ран.
И тут Бийо представилось зрелище еще более отвратительное, чем все, что он видел доселе. Он увидел, как какой-то человек всунул руку в зияющую рану на груди трупа и вынул оттуда дымящееся сердце.
Потом, насадив это сердце на острие своей сабли, он прошел сквозь расступавшуюся перед ним орущую толпу, вошел в Ратушу и положил ее на стол в зале, где заседали избиратели.