надо сделать так… — подумав, начала было Алтынсес, но Кадрия перебила ее:
— Ладно, ладно, и спросить нельзя, тут же с советом лезут! Завтра же в район пойду, пусть Вера еще письмо напишет. Так и так, скажу, на предложение согласна, будем переписываться. Если не передумаешь — милости просим, приезжай. А чего бояться? Пусть приедет, посмотрит. Понравлюсь — так… понравлюсь. А нет — на шее гирей не повисну.
— Как же вы с ним разговаривать будете? — улыбнулась Алтынсес. — Ты ведь тоже, вроде меня, по-русски не очень…
— Выучусь, — отмахнулась Кадрия. — Медвежонка и то какому-нибудь ремеслу выучить можно. Из-за этого, что ли, от судьбы отворачиваться?
— И то правда, — согласилась Алтынсес. — Только бы война кончилась…
Но война еще не кончилась, и беды куштиряковцев тоже еще не кончились.
В мартовский акман-токман[57] среди белого дня пропала Ханифа.
…Утром Мастура привела Ханифу к себе, напоила чаем, потом в поднимающемся буране за руку отвела обратно домой. Уходя, строго-настрого приказала из дома никуда не выходить.
— Слышала, Ханифа?
Кивнула.
— Поняла?
И опять поняла. Сейчас у Ханифы было прояснение — что скажешь, все понимала. Но была замкнута и вида людского не выносила. Потому, наверное, и Мастура, особенно не беспокоясь, оставила ее без присмотра.
Убирая со стола, старуха посмотрела в окно и вздохнула:
— Как ведь крутит, как крутит, от такого кружения и здоровая голова с ума сойдет.
Звякнуло окно от порыва ветра, старуха чуть не выронила блюдце. Словно почуяв что-то, она быстро оделась и почти на ощупь перебежала дорогу. Поднялась на крыльцо — боже милостивый! — дверь распахнута настежь. Вбежала в дом — пусто! Позвякивает от ветра посуда на полке, снега вершка на два намело.
— О аллах! — Старуха бросилась на улицу.
Задыхаясь от кашля, пробралась сквозь липкий слепящий снег, к одним соседям стукнулась, к другим — Ханифу никто не видел. Пока две-три женщины чуть не ползком обошли ближайшие дома, оповестили народ, прошло еще с полчаса.
Л буран еще только расходился. Словно решил и без того утопшие в сугробах дома завалить с крышей и на месте аула насыпать один большой сугроб.
Двое суток люди, перекликаясь в буране, искали Ханифу, всю округу исходили, под всеми плетнями, заборами, скирдами в поле, во всех хлевах, амбарах, овинах посмотрели, все колки, овражки, лощины обшарили, во все колодцы даже заглянули — Ханифы нигде не было. Будто взял ее буран, разнес на тьмы и тьмы снежинок и развеял на весь мир. Потом растаяла она со снегом, ушла в землю. И не было никогда Ханифы.
Долго потом стоял большой заколоченный дом посреди аула, наконец разобрали его и вывезли, осталась груда кирпича, быстро поросшая крапивой и коноплей. Потом сомкнулись два огорода — соседей Ханифы справа и соседей Ханифы слева, — и межа прошла там, где стоял когда-то высокий счастливый дом Муртазы и «Ханифы, потерявшейся в буран».
Не успели проводить эту беду, как небольшой Куштиряк получил сразу четыре похоронки. На фронте началось весеннее наступление, и в Карпатах погиб брат Алтынсес — Хайдар, а под Будапештом — сразу трое куштиряковских парней. И вместе с тоскливыми завываниями акман-токмана потянулись над аулом рыдания и стоны женщин.
К концу марта метели улеглись, внезапно прояснилось. По ночам еще прихватывал морозец, но днем уже гуляли теплые ветры. Звенела капель, сугробы на припеке оседали, вершины их подтаивали, темнели, а ночью их прошивало ледяное кружево.
Пришел апрель. Неделю, не шелохнувшись, висело над аулом серовато-белое небо, и вдруг обрушилось дождем пополам со снегом. На глазах сходили сугробы, шире и шире расползались черные проталины.
Были дни — ни для саней, ни для телеги. Из Куштиряка в район на совещание вызвали четырех передовых колхозниц. Пошли Сагида, Кадрия и Алтынсес. Фариза осталась дома, еще не могла отойти после смерти Хайдара. Возглавил делегацию Тахау. По обыкновению женщины шли пешком, Тахау, как лицо руководящее, — верхом, а во время совещания сидел в президиуме.
На совещании выступил с докладом недавно избранный секретарем райкома товарищ Сулейманов. Алтынсес без всякого интереса, почти не слушая, о чем он говорит, смотрела на бледное отечное лицо секретаря, потом вдруг подумала, что о нем-то, наверное, и рассказывал ей Хайбулла. Они, два земляка, тогда, в сорок третьем, вместе лежали в госпитале в Свердловске, сдружились, и Сулейманов, комиссованный вчистую, даже около недели ждал, когда выпишут Хайбуллу, чтобы вместе ехать домой.
Алтынсес, не сдержав волнения, стала быстро смотреть по сторонам, будто приглашала: вот, смотрите, человек, с которым дружил Хайбулла! Но все и без того во все глаза смотрели на Сулейманова.
— Да, дорогие товарищи, дела неважные, — говорил, заканчивая свой доклад, Сулейманов. — Семена не вывезены, подвод нет, сеялок нет, лошадей тоже нет… В общем, десять у меня пальцев, начну загибать, все десять загнуть придется — нет, нет и нет. Но сеять-то надо. Посевная, товарищи, — та же военная кампания. Мы должны напрячь все силы и победить. Покуда мы свой долг исполняли достойно и теперь задачу, поставленную перед нами партией и товарищем Сталиным, тоже выполним с честью. — Дальше он назвал имена передовых колхозников района, и к своему великому удивлению Алтынсес услышала: — Хочу особо отметить куштиряковских женщин: Кутлугаллямову Фаризу, Кильдебаеву Сагиду, Аитбаеву Малику, Фазлытдинову Кадрию. От имени родины райком партии объявляет им благодарность.
Алтынсес растерянно смотрела на Кадрию и Сагиду: не ослышалась ли? Но они точно так же посмотрели на нее. Все захлопали.
— Ну-ка, пусть встанут, народу покажутся! — крикнул какой-то мужчина.
— Верно, поглядим на них!
— Фариза-апай! Сагида! Малика! Кадрия! Придется встать, коли народ просит, — улыбнулся Сулейманов. «Смотри-ка, всех по именам запомнил!».
Кадрия ткнула подружку в бок, Сагида показала подбородком: встаем. Все три встали. Зал захлопал еще громче.
Вот так они, три молоденькие женщины, — с темными от ветра, дождя и солнца лицами, не шибко высокие ростом, одетые в лучшие свои до белых швов застиранные платья — стояли потупившись, будто виноватые в чем-то.
Даже Кадрия, которая никого не стеснялась и уже с пяти лет за словом в карман не лезла, и та глазами в пол уткнулась.
Дядя, который первым захотел на них посмотреть, с некоторым даже разочарованием протянул:
— Я думал, женщины — так женщины. Они же дети еще!
— Это золото! А золото большими кусками редко бывает, — ответили ему.
Народ весело зашумел, заведенный порядок был нарушен. Сулейманов с трудом установил тишину. Но и конец его доклада, и выступления представителей колхозов, которые один за другим со своими жалобами и планами выходили на трибуну, Алтынсес, можно сказать, и