Читать интересную книгу Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия - Дмитрий Балашов

По мысли и солнце призакрылось заботным облаком, разом померкли краски, стальною синью покрылась река, четче, на потусклом дереве нижних городень выделились белокаменные тела храмов и ровный обвод городовой стены на холме. Свой город! Стольный! От сердца не оторвешь! Вздохнул широко, сильно. Нынче уж и по заглавию Митькой редко кто назовет!

Про стыдное — забылось. Помнилось лишь, как отчаянно рубился в битве. Про то и повесть сочинена Софронием Рязанцем; читанная, словно петая, перед князем с боярами в большой палате княжеских теремов… То, о чем мечталось когда-то, сбылось. Он вновь помыслил о Боб-роке, усланном ныне охранять западные рубежи княжества, быть может, Андрею Ольгердовичу пособить! Ежели хотя Полоцкий удел отойдет к Москве, великая то будет над Литвою победа! И Дмитрий Ольгердович там же, стерегут!

О Литве — пришло и ушло. Опять в очи и сердце вошли луга, полные косарей и гребцов, баб и девок с граблями, храм старого Данилова монастыря, переведенного в Кремник, в отдалении, россыпь изб, ямской двор и службы на сей стороне реки Москвы, и каменное ожерелье городской твердыни на том берегу, а под ним — разросшийся Подол, избы и терема Занеглименья, ошую и одесную далекое громозженье хором, уходящих к Яузе… Скоро поболе Нижнего станет город! А там — не уступит и Твери! Сохранил бы Василий власть и ярлык в своих, еще детских руках.

Умирать отнюдь не собирался московский князь, только еще достигший возраста мужества, но что-то словно овеяло его незримым крылом, заставив помыслить о наследнике… И с братьями не стал бы поперечен.

Хуже нет ссоры в дому. О сем помыслил тоже скользом, слишком хорош был и светел летний покосный день! И даже укорил себя, что возвращается с княжеской охоты вместо того, чтобы в рубахе белой, распояскою, с расстегнутым воротом, пройти с горбушею загон-второй. Тучен! Нынче внаклонку было бы вроде и тяжело…

После ратной надсады сердце стало шалить, то забьется из лиха, то слабость какая-то притечет в мышцы рук, и тогда — хошь с коня слезай. Нахмурил чело и вновь рассветлел ликом, и тень от облака в те же миги ушла с земли, удалилась туда, в боры, в Мещерскую, Владимирскую сторону…

В Коломенских волостях, где все созревает быстрее, уже зачинали жать хлеб. Тут пока приканчивают покос, а там, мало передохнув, примутся за жатву. Он уже срывал, раскусывал колоски. Чуть-чуть! Неделя какая постоит ведро, и можно зачинать валить хлеб.

Он тронул острогами бока скакуна. Конь пошел резвее. И всегда, подъезжая, начинал торопить себя: как-то там Евдокия? Вот-вот уже! Давно и спят поврозь. И, подумав о Дуне, вновь ощутил нетерпеливую тоску ожидания: ожидания дитяти, ожидания новых супружеских ласк…

Рассеянно кивнул боярину, выехавшему встречь. Вести были с литовского рубежа, мог и не торопить! Все одно, в дела тамошние не вступим, разве уже сами пойдут на Псков! Да и силы ратной опосле давешних потерь поменело. А опасу ради — Ольгердовичи с Боброком стоят на рубеже! Ничто, даже сейчас, не предвещало, казалось, ратной беды.

Шли дни, подходила и подошла жатва хлебов, Дмитрий терпел, начиная привыкать понемногу, велеречивые проповеди Киприановы. Хозяином болгарин оказался рачительным и добрым: при нем и иконное и книжное художества, заведенные тщанием Алексиевым и несколько пошатнувшиеся в последние лета, после смерти владыки, вновь обрели должный вид. Работали изографы, работали книжники, медники, злато-кузнецы; из мастерских владычного двора выходили шитые шелками, серебряною и золотою нитью многоразличные священные облачения: ризы и стихари, митры, резные посохи и посуда…

Един потир, измысленный русским московским мастером из драгого привозного камени яшмового на серебряной позолоченной ножке, по поддону украшенный смарагдами и рубинами, сам Дмитрий долго любовал, до того хороша была работа, жаль, казало, и выпустить из рук! Потир тот отправил, своим повелением, в ризницу княжой церкви, и впредь, причащаясь, каждый раз, когда выносили под покровцем тяжелый яшмовый кубок со святыми дарами, испытывал все то же непреходящее чувство праздничной радости. Тому же самому мастеру заказал позолоченные кол ты для Евдокии, отделанные розовым жемчугом и зернью, и колты получились, почитай, не хуже тех, что выделывали прежние владимирские мастера… Хороши были и кованые жуковинья дощатых, обтянутых кожею переплетов многоразличных евангелий, октоихов, уставов и триодей, что выпускала и выделывала книжарня владычного двора. Киприан доставал редкие греческие рукописи с переплетами, украшенными сканью и бесценными византийскими эмалями эпохи Комнинов, подобных которым русские мастера еще не умели делать, однако учились и той хитрости. В содержание книг Дмитрий не углублялся. По правде сказать, и читал, тяжко складывая слова, с трудом. Как в молодости, так и теперь не давалась ему премудрость книжная. Житие святого Петра, написанное Киприаном, выслушал в чужом чтении, покивал головою, не очень вникая в тонкие намеки и сравнения византийца. Зато сочинение Софрония Рязанца, "Задонщину", слушал не раз и не два. Нравилось! И огромные цифры потерь, указанные Софронием, тоже умиляли князя, как-то не споря с тем, что было на деле, точно так, как не спорит слушатель древней старины, когда Илья Муромец затягивает "двенадцать тугих подпругов", выпивает "чару полтора ведра" и скачет через стену городовую…

Неудержимо подходило Дуне разрешение от бремени, и Дмитрию становило ни до чего. Уже и возы с новым хлебом не всегда сам принимал, сваливая на житничьих, и на Киприана поглядывал ревниво и косо: не сглазил бы будущего дитятю! Все-таки хоть и Дуня уже приняла болгарина, а не лежала душа у него к новому митрополиту, и на поди! Верилось, поистине, одному Сергию да еще Федору Симоновскому. Но Сергий был занят своим монастырским строительством, рассылал учеников по всему северу и не часто являлся на Москву.

К августу с западного рубежа дошли вести, что Скиргайло с соромом отбит от Полоцка. А и не диво — вся ратная сила Ольгердовичей была там! А тут совсем нелепые, ни в какой здравый смысл не вмещающиеся вести, что Тохтамыш со своею татарскою ратью идет на Москву… И Дуне подступило родить!

Было отчего затрястись губам, отчего лихорадочному румянцу покрыть лицо, когда сидел у постели, держа в ладонях потную руку Евдокии (уже начались схватки), потерянно глядя в дорогие страдающие глаза и не замечая опасливой суетни мамок у себя за спиною…

— Оо-о-ох! Ладо мой… Ох!.. Татары, какие татары… Может, как ни то, ладом… — Она мяла напряженными пальцами тафтяное покрывало, перекатывая голову по изголовью, обтянутому красным шелком.

Дмитрий, — он уже сполз с холщового раскладного стольца, — стоял на коленях у ложа, упираясь плечом в витой, разнотравьем и золотом расписанный столбик кровати. Обе полы полога были сейчас раскинуты поврозь.

— О-ох, Митюшенька… Ох! Что же делать-то, пошли кого ни то из бояр… Ох… Полки сряжать… Кажется, пойдет скоро… Пусти, дай встану, перину б не замарать! Ты выйди, ладо мой, нянюшкам, вишь, соромно тебя, да и не стоит… О-о-ох!

Дмитрий встал, вышел, шатаясь, мало что видя. В сенях, близь, промаячило лицо Федора Свибла. Взял за предплечья, придвинул к себе:

— Князей! Повестить всем! Полки! Боброк где?

— На литовском рубеже, болен, бают! А кметей не соберешь, на жатве вси! Недели б две ишо!

— Недели! Двух ден нет! — выкрикнул, отпихнул от себя. К кому кинуться? Кто спасет? Пьяными ногами спустился вниз по лестнице, едва не полетев в потемнях.

— Скликай всех! — крикнул куда-то туда, в темноту, в пустоту и вбок.

Но кто-то услышал, кто-то куда-то побежал, быть может, тот же Свибл. И пока рысью мчались рынды, скакали вестоноши (бояра и те были в разгоне, в поместьях, на жатве, в полях), все стоял и ждал, а она там вскрикивала все громче, здесь было слыхать.

Махнувши рукою, начал вновь восходить по ступеням. Захлопотанное, радостное лицо постельницы кинулось в очи:

— С сынком поздравляю, батюшко!

Взбежал, ворвался в покой. Корыто, кровь, тряпки, бабы и среди всего — измученное дорогое лицо. Охватил, целовал суматошно мокрую, потную… Оглядывал еще не обмытый трепещущий комочек живой плоти, что слабо попискивал с закрытыми глазами, помавая головенкой, искал сосок.

— Андрейка! — вымолвила. Так уже положили промежду собой, что будет назван в честь апостола Андрея, первым посетившего Русь, а тут и Андрея Стратилата мученика как раз на неделю падала память, на девятнадцатое, от нынешнего четырнадцатого числа всего пять ден.

Прошло! Медленно, измученно улыбнулся, словно сам рожал. Всегда потрясало и изумляло его это постоянное чудо рождения живого на свет… И будет расти, сосать грудь, сучить ножками, гукать, а там и лепетать… И вот уже набежавшие малыши остолпили отца:

— Братик? Мамушка братика народила!