Мои многочисленные новообретенные братья с пестро размалеванными лицами, скрежеща зубами и воя, точно каннибалы, скакали вокруг огней; несмотря на весь неистовый шум, я заснул как убитый.
На следующее утро я не мог пошевелить рукой: она жестоко распухла. Вокруг царила мертвая тишина. Около полудня появился лекарь, осмотрел мою руку и пробормотал: «Ты отлично выдержал! Ты хорошо выдержишь и вторую змею! Она больше и берет больше времени».
— Вто-вторую змею!? — ужаснулся я. — Где же ты собираешься ее изобразить?
— На животе!
Священный Брама! Вторая и еще большая змея красовалась у них на животе? Ее я не мог заметить, ведь эти свиньи никогда не умывались.
В тот же вечер я убежал от своих дорогих соплеменников. Я решил, что лучше отдаться представителям правосудия Соединенных Штатов, чем снова попасть в руки нашего лекаря.
Трудненько мне пришлось на обратном пути. Сначала я встретился с какими-то мексиканскими бродягами, укравшими у меня лошадь. Потом я жестоко натерпелся от собак в деревнях, по которым проходил.
Наконец в глухую полночь, совершенно измученный, хромая, полуголый и изголодавшийся, я добрался до Александрии и постучал в окошко знакомого кабачка. На лице ирландца выразился испуг, когда он меня увидел; он осторожно ощупал мою голову и руки, после чего с облегчением сказал: «Так это в самом деле ты, а не твое проклятое привидение!» Я посмотрел на него, ошеломленный, и он сообщил мне, что через несколько недель после моего отъезда из Рио-Гранде дель Норте вытащили труп, который признали за мой, главным образом потому, что на нем были изорванные штаны. Приказ о моем аресте после этого, разумеется, аннулировали.
— Впрочем, дело все равно было бы покончено, даже если бы ты не утонул. Ведь у нас здесь убийство преследуется лишь до тех пор, пока не произойдет новое. А убийства здесь происходят частенько! Долго ждать не приходится. Ну, а теперь садись и набей себе чем-нибудь желудок, сынок! Он у тебя дьявольски отощал!
Несмотря на спасительный труп утопленника, я счел благоразумным, проведя несколько необходимых для отдыха дней в своем верном убежище и получив от его хозяина новую одежду и десять долларов, отделить себя от Нью-Мексики несколькими тысячами миль. Я отважно проскочил их «зайцем» на товарных поездах.
Глава пятая
Первые два месяца после бегства я провел в серебряных рудниках Невады, где познакомился с финном, которого звали Генриком Гуллисоном. Это был огромный, сильный и добродушный малый, любивший выпить. С ним я отправился в Калифорнию. Там мы нанялись на полевые работы. Нам платили сорок долларов в месяц и кормили как в лучшей нью-йоркской гостинице. Но работали мы столько, что за ужином от усталости едва могли есть и клевали носом над пудингом.
Потом мне стало легче: меня назначили надсмотрщиком над паровой молотилкой, а вслед за этим прикомандировали к электромонтеру, устраивавшему освещение в новом доме. Новая работа заинтересовала меня, и я многому научился. Это мне очень пригодилось в дальнейшем как в Америке, так и в Германии.
По окончании полевых работ мы отправились с Гуллисоном в Канаду. Там мы присоединились к партии дровосеков и пошли с ними в занесенные снегом девственные леса Саскачевана.
В таких партиях бывает от двадцати до сорока человек, которые работают на товарищеских основаниях. Каждый вносит определенную сумму денег для закупки провианта, пил и топоров; выручку за нарубленные зимой и проданные весною дрова делят поровну.
Наша партия состояла из двадцати семи человек разных национальностей. Были среди нас и два индейца: один из них занимался охотой, другой готовил нам пищу.
Работа наша была тяжелая, но я до сих пор с увлечением вспоминаю ту зиму. Мне часто представляются леса, погруженные в ледяное оцепенение и глубокое торжественное молчание. Оно нарушалось лишь звуком наших топоров и визгом пил, иногда грубым, предостерегающим возгласом или треском падающих деревьев. В ясные звездные ночи, освещенные северным сиянием, раздавалось завывание волков, визгливый лай лисиц; иногда вблизи нашего дома глухо рычал медведь или раздавался звук, похожий на выстрел, — это раскололось от холода дерево, — повторяемый далеким эхом в темном одиночестве лесов.
Несмотря на разноплеменный состав, наше товарищество довольно мирно и дружно работало до Рождества. Около этого времени ссоры стали возникать все чаще и легко переходили в драки. Образовались три враждебные партии: одна состояла из англичан и немцев, другая из жителей Канады и ирландцев, третья из людей славянского происхождения.
Во время этих столкновений обычно верховодил какой-то креол, называвший себя испанцем. Когда он однажды при мне грубо оттолкнул и едва не изувечил индейца-охотника, я самым решительным образом вступился за последнего. На меня набросились сторонники креола. Меня изрядно поколотили и, кроме того, еще дали понять, что порядочные люди не поднимают истории из-за вонючего краснокожего.
Но вонючий краснокожий был об этом другого мнения. На следующий день в снегу нашли окровавленный труп креола, индеец же бесследно исчез. Никто не видел его больше. Только мне пришлось еще раз встретиться с ним!
В тот же день стало ясно, что мне предстоял выбор между прогулкой по занесенным снегом, глухим лесам в ближайшие поселки или путешествием на тот свет. Сторонники убитого обвиняли меня в том, что произошло. Гуллисон настойчиво предостерегал меня и не отпускал от себя ни на шаг. Он уверял, что каждую минуту может разразиться новое побоище.
Он был прав. Оно разразилось в первый же день Рождества. У одного из канадцев были огромные сапоги, которые он по вечерам мазал нестерпимо вонявшим рыбьим жиром. Гуллисон решительно потребовал, чтобы он выставлял их куда-нибудь на ночь из помещения, где все мы ели и спали. Канадец злобно поглядел на него и пробормотал: «Немецкая собака!» Они все считали Гуллисона немцем, так как он говорил по-немецки.
Он, я и один норвежец потом еще долго сидели за столом, попивая грог. Когда мы ложились спать, норвежец сказал: «А ведь тюльпаны-то снова торчат и благоухают здесь!» — схватил сапоги канадца и вышвырнул их в окно.
На следующий день меня разбудил яростный рев и звук тяжелого падения. Вскоре наш дом превратился в поле кровавой битвы.
Оказалось, что ночью лисицы сожрали сапоги канадца. Он нашел одни лишь каблуки. Их он швырнул Гуллисону в лицо.
Я не успел еще подняться, как предо мною сверкнули темные глаза и что-то заблестело в занесенной вверх руке. Я отпрянул назад, почувствовал холодное прикосновение к колену левой ноги и изо всех сил ударил правой по наклонившемуся надо мною коричневому лицу. С потолка со звоном свалилась лампа. Я вскочил, инстинктивно ударил кулаком по вынырнувшим предо мною чьим-то оскаленным белым зубам и торопливо пробрался в узкое пространство между стеной и печкой. В нашем помещении происходило жестокое побоище, оглашаемое ревом, стонами и проклятиями. Вдобавок раздались еще выстрелы из револьвера, потом дверь распахнулась и наступило некоторое успокоение.