Читать интересную книгу Путь зла. Запад: матрица глобальной гегемонии - Андрей Ваджра

Подчиняя себе сознание человеческих масс, идеи создают или низвергают в небытие целые миры, наделяя «идеократов» могуществом демиургов, чья воля способна творить сущее.

За всю свою многовековую историю Запад прошел через череду «революций смысла», которые сопровождались радикальными социально–политическими и экономическими метаморфозами. Именно «битвы идей» в умах людей определили судьбу западной цивилизации, сформировав ее духовно и материально. В результате этого «естественного отбора» на Западе победила идея общества с непрерывно совершенствующимся производством беспредельно расширяющегося спектра материальных благ, рассчитанного на неутомимого потребителя с бесконечно возрастающими потребительскими амбициями.

Как бы комично это ни выглядело, но, несмотря на всю эстетику социальных теорий Старого и Нового Света, от эпохи Просвещения до эпохи «всемирно победившего либерализма», западная цивилизация с ее фантастическими достижениями в науке и технике превратилась, образно говоря, в гигантский стимулятор желудочно–кишечных процессов среднестатистического обывателя. Симбиоз идей «абсолютно эффективного производства» и «ничем неограниченного потребления» сформировали основополагающий «смысл» Запада. Как следствие этого, человеческое счастье было отождествлено с высокооплачиваемой работой и покупать что хочешь, когда хочешь и в любом количестве. Безусловно, что герои Запада, чьи жизни легли на алтарь борьбы во имя «человеческого счастья», перевернулись бы в гробах, а мудрецы, учившие заблудшее человечество пониманию этого счастья, расписались бы в собственном идиотизме, если бы узнали, что то, ради чего они жили и умирали, не более чем плановый shopping по выходным в перерывах между изнуряющей и отупляющей работой.

Не без иронии можно констатировать, что в итоге долгих и кровавых потуг «гора родила мышь» — Запад пришел к тотальному господству филистерского, обывательского, мещанского, жлобского «смысла жизни», чьи незатейливые аксиомы оказались в логическом ряду между понятиями «хорошая работа» и «хороший достаток»[224]. Все это было обобщено категорией «нормальная жизнь». Естественно, что любая другая жизнь в массовом сознании автоматически становилась «ненормальной», любой другой «смысл жизни» в лучшем случае, — глупым эпатажем, желанием уйти от «реальной жизни», в худшем — извращением и/или преступлением.

Здесь опять–таки надо вновь особо подчеркнуть: трактование современным обывателем понятия «нормальная жизнь» весьма специфично, оно не является чем–то само собой разумеющимся, чем–то таким, что всегда и всеми безоговорочно принималось, оно всего лишь «вбитая» пропагандой в сознание масс ценностная установка, отрицающая и подавляющая все возможные альтернативы (NB). Более того, самый поверхностный анализ свидетельствует о том, что «нормальная жизнь» с точки зрения современного обывателя, с ее универсальным «смыслом», не только лишена нормальности, но и надежно блокирует всякую возможность индивида достичь самого элементарного человеческого счастья (NB).

Итак, в чем круглые сутки убеждает западная пропаганда весь мир? Во–первых, в том, что главной целью жизни человека является достижение возможности максимального (как в количественном, так и в качественном плане) потребления материальных благ, и, во–вторых, втом, что для этого индивид должен отдать всего себя без остатка работе, т.е. производству этих материальных благ. В целом в итоге западное общество оказалось в состоянии тотальной трудовой мобилизации, направленной на создание максимально эффективной экономики. При этом современная пропаганда утверждает, что подобное массовое жертвоприношение имело место во все времена и у всех народов, а создание условий, благоприятствующих максимальному потреблению, было изначально главной целью экономической деятельности человека. Но так ли это?

В том–то и дело, что это не так. У разных народов и разных культур цели экономической деятельности, т.е. то, ради чего работал человек, были несхожими. Более того, даже в Европе в докапиталистические времена экономическая деятельность не определялась стремлением к максимальному, уходящему в бесконечность потреблению.

«Докапиталистический человек — это естественный человек, — писал В. Зомбарт. — Человек, который еще не балансирует на голове и не бегает на руках (как это делает экономический человек наших дней), но твердо стоит на земле обеими ногами и на них ходит по свету. Найти его хозяйственный образ мыслей поэтому нетрудно: он как бы сам собою вытекает из человеческой природы.

Само собою понятно, что в центре всех страданий и всех забот стоит живой человек. Он «мера всех вещей»: mensura omnium rerum homo[225]. Но этим уже определяется отношение человека к хозяйству: оно служит человеческим целям, как и всякое другое создание рук человеческих. Итак, вот основное следствие такого понимания: исходной точкой всякой хозяйственной деятельности является потребность человека, его естественная потребность в благах. Сколько благ он потребляет, столько и должно быть произведено; сколько он расходует, столько он и должен заприходовать. Сначала даны расходы, а по ним определяются доходы». [78, с. 12].

Европеец докапиталистической эпохи, подчиняющийся традиционным представлениям своей культуры о целях труда, руководствовался «идеей пропитания», т.е. идеей создания материальных условий своего полноценного физического существования без излишеств «переедания» (во всех смыслах этого слова). Ему не были известны искусственно созданные потребности, не вытекающие из естественной природы человека и, по сути, отрицающие ее. В те времена царили простота и здоровая жизнь, основанные на том принципе, что «ремесло должно кормить своего работника», и не более того. «Он (работник. —Авт.) хочет работать столько, чтобы заработать свое пропитание; он, как те ремесленники в Иене, о которых нам рассказывал Гете, «большей частью обладают настолько здравым смыслом, чтобы не работать… больше того, сколько необходимо для зарабатывания на веселое житье», — писал В. Зомбарт [78, с. 14]. При этом он подчеркивал, что «хозяйственная жизнь в докапиталистическую эпоху действительно находилась под воздействием принципа покрытия потребностей, что крестьянин и ремесленник в своей нормальной хозяйственной деятельности искали себе пропитания и ничего больше» [78, с. 15].

То есть в понимании человека Традиции всякая экономическая деятельность имела свои пределы, тонна так же, как и человеческие потребности. Лишь человек Модерна, а затем и Постмодерна, утратив свою природную естественность, утратил во всем меру, и прежде всего меру в труде и потреблении.

Ничем не сдерживаемое стремление к обладанию, однозначный выбор между «иметь или быть» в пользу «иметь», привели к тому, что индивидуальная жизнь современного западного обывателя оказалась в жестких рамках трудовой деятельности, поглотившей практически без остатка все его свободное время. Человек Традиции был мудр, он жил размеренно, без спешки, смакуя жизнь как дорогое вино, стараясь по возможности получить от нее максимальное удовольствие. Труд он рассматривал как досадную необходимость, и когда перед ним стоял выбор — «работать или не работать», он, не задумываясь, выбирал праздность, так как считал ее действительной свободой. При этом необходимо учитывать, что благодаря наличию у европейца докапиталистической эпохи свободного времени он развивался духовно и интеллектуально (а не бесперебойно, до отупения функционировал в механизме глобальной производственной системы, как это делает современный индивид), он созерцал и творил, вследствие чего возникло соцветие европейских культур[226].

Впрочем, даже отношение к труду и его плодам у традиционного человека было иным, чем у его потомков капиталистической эры. Если современный индивид отчужден от того, что он называет «работа», выказывая интерес к ее результатам лишь в рамках рыночных отношений (где качество труда зависит сугубо от возможности его выгодной продажи), то его предки производили, как писал В. Зомбарт, «еще не меновые ценности (определенные чисто количественно), но исключительно потребительные блага, т.е. качественно различаемые вещи.

Труд настоящего крестьянина, так же как и настоящего ремесленника, есть одинокое творчество: в тихой погруженности он отдается своему занятию. Он живет в своем творении, как художник живет в своем, он, скорее всего, совсем бы не отдал его на рынок. С горькими слезами на глазах крестьянки выводят из стойла любимую пегашку и уводят ее на бойню; старик–кустарь воюет за свою трубку, которую у него хочет купить торговец. Если же дело доходит до продажи (а это, по крайней мере, при наличности хозяйственной связи обмена должно составлять общее правило), то произведенное благо должно быть достойным своего творца. Крестьянин, так же как и ремесленник, стоит за своим произведением; он ручается за него честью художника. Этим объясняется, например, глубокое отвращение всякого ремесленника не только к фальсификатам или хотя бы суррогатам, но даже и к массовой выделке [78, 16—17].