"Мама, не делай этого с нами!" - хотела я крикнуть маме оттуда, из-под потолка, из того легкого воздуха, в котором я сейчас жила и плыла, и я кричала, но звука никакого не было, меня никто не слышал, ни мама, ни доктор, никто из спящих детей. Мама подошла к Хельмуту. Погладила его по плечу. Ее сжатые в нитку губы разжались. Я видела, как мелко дрожали ее губы. Она беззвучно шепнула Хельмуту что-то нежное, ласковое, я поняла. Но не расслышала шепот. Блеснула ампула в зубах у брата. Легкий хруст. Я услышала его. Хельмут закинул голову. Он выгнул шею. Он вдохнул воздух и так замер, не успев вдохнуть глубоко. Он умер на вдохе.
Я видела, как мама подошла сначала к Хильде и проделала все то же самое, потом к Хольде. Чтобы ее губы не тряслись, она закусила губу, в свете плафона блеснули ее красивые ровные зубы. Хольда вытягивалась в судороге дольше всех. Яд заставил ее корчиться. Он не сразу подействовал. Мама держала Хольду за руки, пока она умирала.
А доктор осторожно, как кот, беззвучно шел по пятам за мамой и натягивал простыни на наши мертвые лица.
И, когда мама убивала очередного своего ребенка, доктор протягивал ей новую золотую помаду.
Оставались Хедда и я. Шестилетняя Хедда и я, старшая. Двое. Всего двое. Все остальные были уже мертвы. Остальных уже не было. Мы -- еще были. Мы спали. Тихо спали. Еще спали. Мы еще могли проснуться.
Мама подошла к кроватке Хедды. Хедда спала на втором ярусе, вровень с маминым лицом. Мама подняла руки и поправила на Хедде атласное одеяльце. Хедда улыбнулась во сне. Мама положила голову на одеяло, руки ее поползли по грудке Хедды, гладили ее кудри, плечики, обхватывали теплые щечки. Спина мамы содрогалась. Она рыдала. Потом вздернула голову. Вытерла мокрое лицо простыней. Не глядя, взяла у доктора из рук ампулу. Засунула в приоткрытый рот Хедды. Раздавила ампулу Хеддиными зубами. Хедда не дергалась, не выгибалась. Она умерла очень тихо. Только повернула голову на подушке. И затихла.
Оставалась я. Я одна.
Мама села на край моей кроватки. Я сделала все, чтобы из-под потолка вернуться вниз, в свое тело. У меня это получилось. Я снова была в своем теле, я была Хельга Геббельс. И я открыла глаза. И глядела на мою маму.
И она отшатнулась от моих глаз.
И зажмурилась.
А потом опять открыла глаза и посмотрела мне в глаза.
И я увидала, что у мамы глаза -- железные.
Железными руками мама отвинтила золотую крышку. Железными пальцами взяла за хвост ледяную ампулу. Глядя мне глаза в глаза, мама воткнула ампулу мне между зубов и положила железные ладони мне на щеки. И сдавила щеки. Больно. Зло.
Я снова взлетела под потолок -- бессильной воздушной струей, еще живым паром прямо из пахнущего ядом рта. Качаясь под потолком, я видела, как Хельга, первый ребенок четы Геббельс, их первенец, любименькая доченька, старшенькая, ягодка, новогодняя елочка, румяное яблочко, побледнела до синевы, вздрогнула всем телом, от маковки до пяток, и навек вытянулась -- под чистенькой простынкой, что выстирывала до перламутровой свежести фройляйн Инге, а гладила тетя Трудель, а стелила мама, мама, наша мама. Вон она стоит, наша мама. Рядом с моей кроваткой. В ее руках пустой золотой цилиндр. И доктор Штумпфеггер аккуратно натягивает, тянет крахмальную простынь с моих ног, и белым ее краем, как белым платком, закрывает мое лицо.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. ПОСЛЕДНЯЯ ЧАСУЙМА
[дневник ники]
5 июля 1942 года
Мы жили в Сталинграде. Началась война. Незадолго до войны мама разошлась с моим папой и вышла замуж за нового папу. Его зовут Виталий. Он работал на тракторном заводе. Но он уволился с работы и ушел на фронт. Мама ждала от него ребенка. Она родила моего братика Валеру в ночь под Новый 1942 год - пошла в сарай за крестовиной для елки, упала и начала кричать. Я вызвала скорую помощь. Пока врачи ехали, из мамы вышел человечек. Он лежал на снегу и громко орал.
Нам никто не предлагает эвакуироваться. Бои приближаются к Сталинграду. Нам страшно. Мама кормит грудью Валерика. У нас есть еще старенькая бабушка Липа. Мы обе смотрим за Валериком, когда мама уходит на работу. Она работает в больнице для душевнобольных.
30 августа 1942
Город бомбят. Нашим зениткам все труднее справиться с налетами фашистов. Скоро сентябрь, а я даже не знаю, пойду ли я в школу. Немцы подошли уже к тракторному заводу. Жителей переправляют за Волгу. Маме в больницу прислали грузовик для вывоза больных и имущества к переправе. Ей сказали: сначала перевезем больных, а потом медперсонал с семьями! Налетели фашистские самолеты. Мы бежали к Волге, а на нас падали бомбы. У мамы на руках Валерик, а я держу за руку бабушку, а в другой руке чемодан.
Подбежали к переправе. Немецкие самолеты летели очень низко. Из них без перерыва падали бомбы, а еще летчики стреляли из пулеметов. Вокруг нас падали убитые и раненые люди. Я дрожала и думала: а когда же нас убьют? На лодках, катерах, на причале, на пароме, в Волге - одни мертвые. Уже некого убивать. Вода в Волге красная от крови. Не вода уже текла, а кровь. А я все думаю: а мы-то живы что же до сих пор?!
Все, кто остался в живых, медленно отползали назад от переправы. И мы ползли. Бабушку ранило. Она охала и стонала. Мама хрипит мне: "Ника, направо овраг, ползем туда, там спрячемся". Я помогала бабушке ползти. Валерик сначала кричал, потом замолк, и я думала, что он умер.
Когда бомбежка кончилась, мы прибрели домой. Глядим - а дома нет. Разбомбили. И все запасы еды сгорели. И вся одежда. Мама говорит: "Теперь наш дом - овраг". Мы туда вернулись, и мама руками, ногтями выкопала маленькую землянку для нас четверых. Там мы и живем сейчас, спим, прижавшись друг к другу. Я боюсь холодов. Начнутся морозы, а мы только в шерстяных кофточках. И у Валерика нет теплого одеяльца.
20 октября 1942
Грянули первые морозы. Мама дрожит и плачет. Кормит грудью Валерика, а нам выкапывает из земли картофельные клубни, и мы едим их, сырые.
18 ноября 1942
Становится все холоднее. Бабушка уже не плачет и не молится богу, только дышит тяжело, хрипит. Мама говорит: "Надо вернуться в город, там найдем, где приютиться". Вошли в Сталинград. Идем через руины домов. В нос лезет пыль. Летит снег, ложится нам на плечи и не тает: пришла зима.
Мы медленно, через силу, двинулись в город. Меня шатало ветром. Видим: народ спускается в подвал разрушенного большого дома. Я вспомнила, здесь раньше был продовольственный магазин. Может, тут остались на первом этаже продукты?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});