В храме разместился мотоклуб, в нем трещали моторы, а из распахнутых дверей и разбитых окон валил синий дым. Молодежь ездила на мотоциклах вокруг горы камня, он желтел и рассыпался от влаги и солнца. Спустя много лет после того, как убрали мотоклуб, в церкви разместился сахарный склад, и храм вовсе притих, но ему еще предстояло…
Если генералиссимусу, первой персоне мира, вползали в голову идеи — например, выращивать в Крыму лимоны, сеять хлопок, а его слова «кипарис — дерево печали» послужили сигналом их тут же вырубать, — то следующему генсеку тоже были обязаны прийти идейки, и они пришли, и мешали ему спать, например, гидропоника, и тогда все стали выращивать в вестибюлях огурцы или кукурузу. Он углядел, что заборы, ограды, изгороди ограничивают перемещение самого вольного в мире народа. Последовал указ. И по всей стране ограды, кованые чугунные, литые высокохудожественные или сваренные из арматурного прута рухнули в короткий срок, и даже ограда Адмиралтейства из святого града Петра отправилась на металлолом.
Снесли ограду и Петро-Павловской церкви, и храм полуразоренный, испещренный скверной, без ограды и крестов, с ржавеющим железом и гниющим деревом умирал, глядя на мир пустыми глазницами окон. А мир торжествовал, запускал и встречал космонавтов, аплодировал гвардейцам пятилеток, рапортовал, гремел медью победных маршей и семимильными шагами шел к…
Но в храме теплилась жизнь. Тихо и незаметно, на удивление всем на куполе, на голом камне вырос тополек. И откуда только соки берет? Что питает корень? — задирали головы горожане. Да-да — откуда? Засохнет, а как же иначе? А тополек рос, и вот уже четырехметровое дерево трепетало серебристой листвой на фоне голубого неба.
Как-то на площади остановился двухэтажный иноземный автобус. На удивление горожанам, никогда не видевшим иноземцев, из него повалили голоногие мужчины в кожаных шортах и черных очках, дамы голоспинные, в купальниках, что ли? Нимало не стесняясь своего наряда, иноземцы рассыпались по площади, загалдели с задранными головами, защелкали фотоаппаратами.
Автобус уехал, и тут же последовала команда: тополек срубить, площадь облагородить. И облагородили: к левому крылу храма сделали низкую бетонную пристройку для приема утиля и стеклотары, вечно заваленную рассыхающимися ящиками, а на другой стороне возник винный магазин, такой же бетонный, приплюснутый и мерзкий. Вокруг храма на ящиках распивали алкоголики — пахло кислятиной и мочой, и по утрам площадь пестрела разбросанными ящиками. А тополек спилили, но старый пожарный не мог допустить, чтобы ветвь, выросшая на храме, погибла. Отнес корень домой. И сегодня могучий тополь украшает его двор. Прошел год, и опять тополиная лоза зазеленела на куполе… Срезали, обливали кислотой — не умирало, кустилось дерево. Жил храм.
* * *
На площадь тихо и невесомо опускался снег. Я побывал в своем детстве, повспоминал давно ушедших. Ингалычев погиб под Севастополем, а его семья была выслана из Крыма. Выслали в Сибирь и мою бабушку, гречанку. А вот Криволапова я встретил. Пришло время перемен. Разрешили джаз. В «Астории» виртуоз Аркаша-барабанщик вопил мощно и хрипато, буги-вуги гремел барабан, литавры, раскрепощенная толпа стригла ногами.
Амнистия! Свобода!
Я гостил у дяди в Таганроге. Я стиляга: «шузы» (туфли) на толстой белой манке, прическа монокок, пиджак чуть больше, чтобы плечи со «свисиком» и, конечно же, красный гудок (галстук) с голой дамочкой на обороте, да в кармане дорогостоящий заморский «шедевр» — авторучка с изображением блондинки и брюнетки в купальниках, а перевернешь ручку — в чем мать родила.
Был солнечный полдень. Лежало море перед Петровской лестницей, а на Тургеневской улице я углядел незаметную будочку чистильщика. Пожелав добавить более блеска своим роскошным туфлям, поставил ногу на козелок и увидел внизу копну седых волос, изрезанную шею да мелькающие локти старика. Рядом, на скамеечке, в широкополой шляпе сверкала спицами его подруга. Но что это? — Ее руки в белоснежных перчатках.
Старик поднял голову, его лицо обезображивал фиолетовый рубец. Сомнений не было — передо мной был Криволапов со своей давней подругой. А почему на табличке Иванов Иван Алексеич?
Мне бы и промолчать, щедро расплатиться и уйти, так нет, бес попутал и понес, да как!..
— Здравствуйте, Родион Степанович! — звонко и торжественно поприветствовал я. — Узнаете меня?
На миг безвольно опустив руки, он тут же сжал их в кулаки. Старуха запрокинула голову, спицы перестали мелькать, белый клубок выкатился на мостовую, и такое человеческое горе, отчаяние и боль выражал ее взгляд…
— Вы ошибаетесь, молодой человек, моя фамилия Иванов Иван Алексеевич, на табличке указано, вот здесь, — твердо сказал Криволапов. Я, восторженный, все знающий балбес, решил успокоить:
— Время-то иное, амнистия всем, свобода! Тиран мертв.
— Тиран долго будет жить в нашем народе, — пробурчал он в землю и спохватился: — Вы меня с кем-то путаете.
Не верил Советской власти старый ротмистр. Я рассчитался и ушел.
* * *
Ночью казнился, решил извиниться перед стариками, признать, что ошибся, и на другой день с букетом отправился на Тургеневскую.
К моему удивлению и страху, в будочке стучал щетками, зазывая, черноволосый армянин. Я поставил ногу и поинтересовался об Иванове. Торжество распирало пловную физиономию:
— Глупый человек, все продал, щетки, мази, ларек — забесплатно продал.
Во мне все обрушилось и повисло на холодных тетивках. Я узнал адрес и на такси понесся на окраину. Зеленая улочка, домики в вишневых деревцах. Тишина. Калитка была не заперта, и я вошел в крошечный дворик-сад. Розы, еще кусты роз. Розы облепили стену до крыши мизерного домика, и ни куста картошки. Именно в таком дворике и должна жить графинюшка, отметил разум, а под оконцем у холмика, напоминавшего могилку, присели два черных буксуса. «Шарлатан», — прочел я эпитафию и проследовал к домику. Дверь была открыта, и я ступил в разруху. Газеты, еще газеты, белоснежные скатерки с вышивками ришелье. Раскрытые ларчики, скелет железной кровати. Иконостаса не было, а вот лампадка теплилась.
В черном холодном провале шлепало мое сердце. Я опустился на кровать и долго пребывал в бездумном оцепенении. Вдруг увидел на полу, у своих ног, журнал. «Это важно», — прозвучало во мне, и я поднял и прочел: Нива, 1911 год. Перелистывая ветхие страницы, увидел групповую фотографию. «Государыня императрица Александра Федоровна в окружении фрейлин в дворцовом саду», — гласила надпись. «Это, — сказало во мне, — это главное».
Фрейлин было четверо. Внимание привлекла дама в карандашном овале. Огромная шляпа грибом, близко посаженные глаза, горбатый нос, подбородок вздернут.
Я тут же узнал это высокомерное лицо. Да как же красиво было это гордое лицо! Я зашептал: «Вы и в старости так же красивы, графинюшка, и почему я не прозрел раньше? Почему?» Кто учинил разор, сломал жизнь? Я, я… Кто я? Кто?
* * *
Умолк колокол. Тишина на белой площади. Молчали одноэтажные домики. Ответа не было. Криволапова и его графинюшку я больше не встречал никогда.
Примечания
1
Л. М. Каганович — сталинский нарком путей сообщения.
2
После реформы были выпущены новые денежные купюры — большие «простыни» с изображенными на них кремлевскими башнями, отчего деньги в народе стали называть «башни».
3
Армия Красная Ленинская.
4
Контрольно-ревизионное управление.
5
Отдел борьбы с хищениями социалистической собственности.
6
Кочура идет!.