— Если бы я, Платон Платоныч, был средневековым арабом, точно бы подумал, что вы — человек коварный.
— Интересно, с какой стати я заслужил столь нелестную характеристику? — засмеялся он, показывая не по возрасту отличные белые зубы, несомненно, фарфоровые, и это говорило о том, что, в отличие от многих своих собратьев-художников, Покамистов вовсе не бедует.
— А глаза у вас ну оч-чень голубые. Арабы же считали, что за этим цветом скрывается коварство.
— Какой ужас! — расстроенно воскликнул хозяин мастерской и даже сделал вид, что вот-вот заплачет. — Подскажи, Эд, как мне теперь жить дальше?
— А не берите в голову, — вполне серьезно ответил я. — Где вы видели голубоглазых арабов? Они поэтому, видимо, и решили, что низость и предательство свойственны лишь северянам.
— Ну, спасибо, родной! Ну, успокоил! — от души расхохотался Покамистов и направился к маленькой электроплитке, где в турке подкипал кофе. — Тебе сахару-то сколько?
— Одной ложечки достаточно.
— А коньяку капнуть?
— Не откажусь. А себе, конечно, ни-ни?
— Да, Эд, да, голубчик. Ты ведь знаешь, я в глухой завязке. Пожизненной, можно сказать. И поделом: не умеешь пить водку, ешь дерьмо.
Платон Платонович поднял на меня заросшее густой рыжей бородой лицо и хитро подмигнул сразу обоими глазами. А я вспомнил давнюю историю, поведанную мне однажды Модестом Павловичем: как они по молодости сидели в этой самой мастерской тесной спитой и спетой компанией, а перед ними на столе стояли две бутылки дорогого и по тем временам дефицитного коньяка. Публика чуть-чуть подшофе, яростные, с матюгами споры о живописи, выяснение отношений, кто талант, а кто бездарь — впереди. И этот вот многообещающий междусобойчик с его отрадными перспективами удушила в самом зародыше жена Покамистова Рита, которая терпеть не могла ни пьянства мужа, ни его вечно озабоченных, как бы надраться, друзей. «Красивая, скажу тебе, фурия, — восхищенно, нараспев произнес тогда дядя, и мне тогда показалось, что он к ней был неравнодушен. — Платошка, чтоб ты знал, сделал с нее отличный портрет — «Рита (по Веронезе)». Да, бабенка прелесть, но и своенравная очень. Без каких-либо тормозов, чуть ли не истеричка…»
Итак, Рита ворвалась в самое сладкое и задушевное для компании времечко, когда застолье лишь изготовилось набрать обороты, а роскошь пьяного общения лишь маячила на горизонте. В том, что перед ними возмездие в грозной его красе, не усомнился никто, за исключением разве новичков, — крутой нрав Риты Покамистовой уже стал притчей во языцех в художнической богеме.
— Никак не налакаетесь?! — крикнула она, и мастера натюрморта и пейзажа, иконописи и жанровых полотен, даже скульпторы-монументалисты понурились, как первоклашки перед строгой училкой. Ах, если б они ведали, какой жестокий удар им уготован! Рита подошла к столу, схватила две бутылки с коньяком и из той, початой, выплеснулась такая идеально замкнутая круговая струя — по головам, по лицам, что сухим из коньяка не вышел никто. Все, конечно, пригнулись, как под пулями, и поэтому пострадали меньше. Один лишь скульптор Петр Лойко замешкался, не успел прикрыться локтем и от коньяка ослеп. Он смешно заморгал полными слез глазами, но остальным было не до веселья. Как оказалось, это был только первый акт возмездия. В гробовой тишине Рита направилась к туалету, и сквозь его открытую дверь вдруг донеслось звенящее, убийственное бульканье — весь, до последней капли коньяк стал добычей унитаза.
Потрясение было столь велико, что скорбное, как у могилы какого-нибудь академика живописи, молчание продолжилось даже после триумфального ухода Риты. К Лойко частично возвратилось зрение, хотя из красных беспомощных глаз еще текли слезы.
— Не плачь, Петя, — утешал друга Покамистов. — Коньяк уже не вернешь. Можно, конечно, по чарке выпить прямо из унитаза, но это ведь не выход, а, ребята? Ну что, скинемся еще раз? Возьмем дешевой водки или шмурдяка.
Скинулись. И напились. Причем вдрызг…
Я представил умытого коньяком Лойко и не удержался, коротко всхохотнул. Покамистов, который направлялся ко мне с чашечкой кофе, удивленно поднял вверх огненно-рыжие брови:
— Чему смеешься, а?
— Воспоминанию. Но не собственному, а чужому.
— Это еще как понимать? Эд, ты не температуришь? Ты что, живешь чужими воспоминаниями?
Я отпил глоток вкуснейшего кофе и похвалил:
— Вам бы, Платон Платонович, кофейню содержать где-нибудь в Стамбуле. Постарались прямо-таки, как для султана. А воспоминание и вправду чужое — от Модеста Павловича. Однажды он мне рассказал, как вас облили коньяком. Особенно тогда пострадал скульптор Лойко…
— А-а-а… — протянул Покамистов и оглушительно, как в бочку, засмеялся. — Было дело. Как же, было… Петька был трезвый, как стеклышко, а окосел капитально…
— Он, кстати, жив?
— В Америку уехал. Ателье свое открыл, надгробные памятники делает.
— Остался бы тут — заказал бы ему надгробие на могилу дяде.
— Петя постарался бы от души. И копья бы с тебя не взял. Разве что за гранит или мрамор.
— Платон Платонович, кто, по-вашему, мог убить дядю? — без всяких китайских церемоний спросил я.
— Как? Ты считаешь, что он ушел из жизни…не по собственной воле? — мгновенно отреагировал он, но я обостренным чутьем понял, что мой похожий на выстрел вопрос вовсе не поверг его в смятение.
— Конечно. И у меня для этого достаточно веские основания.
— Какие именно, Эд? — Покамистов еле притронулся губами к своей чашечке кофе и настороженно посмотрел на меня — как на человека, от которого ждешь подвоха.
— Стоит ли сейчас об этом? — замялся я и мысленно укорил себя — сам же затеваешь этот разговор и сам же от него бежишь. — Простите, Платон Платонович, я, видимо, неправ, но дело в том, что я сам еще до конца не разобрался в этих…
— Перипетиях? — подсказал он.
— Вот-вот…
— Не знаю, Эд. Ты меня своими догадками повергаешь в уныние. Когда я узнал, что случилось с Модестом, это, честное слово, меня ошеломило. А теперь, когда ты заявляешь, что его убили, я вообще потрясен. В голове просто не укладывается.
И опять я почему-то не поверил Покамистову. Наверное, сработала интуиция. Не всегда, правда, следует ей доверяться — бывали в жизни моменты, когда она подводила Эда Хомайко.
— Как считаете, Платон Платонович, а не вышла ли дяде боком его честность и неподкупность, как эксперта? Мне известно, что он в этом качестве нравился далеко не всем.
— Рабочие моменты, Эд. Всякие трения… У кого их не бывает? Так что, вешаться по каждому поводу? Или, прости, выбрасываться с балкона? Но…Но если ты думаешь, что самоубийства не было, то… вряд ли это, ну, что Модеста…убили, связано с работой. Скорее — шерше ля фам. Ищите женщину! Ведь дядя твой по этой части был не промах. У него в любовницах сплошь и рядом ходили замужние дамы. Правда, каких-либо громких скандалов из-за этого не припоминаю. Однако…
Покамистов, не забыв отхлебнуть кофе, развел руками, как бы утверждая — от неприятностей не застрахован никто.
— И кто же числился в последнее время в пассиях у Модеста Павловича? — осторожно поинтересовался я.
— Эд, мы с ним виделись так редко! Это в молодости были не разлей вода, а сейчас…Но доходили слухи, что у Модеста связь с красавицей-женой какого-то крупного бизнесмена. И эта связь в один прекрасный день открылась мужу-рогоносцу. Он якобы нанял сыщиков из частного детективного агентства… Я не люблю строить беспочвенных предположений, но не исключаю, что это месть со стороны обманутого и обозленного мужа. Если…Если, конечно, ты прав в том, что Модесту действительно помогли уйти из жизни…
Покамистов задумчиво смотрел на меня глазами, которые у средневековых арабов вызывали недоверие, и мне, хоть я не бедуин и не шейх, тоже почему-то показалось, что он передо мною не до конца искренен. Никаких видимых причин тому не было, но от странного чувства, что Платон Платонович недоговаривает, я долго еще не мог избавиться…