Мое появление сразу внесло покой и умиротворение. Улыбка Дануты озарила дом. Мишанька так и висел на мне, даже в конюшню не отпускал одного. Отец страдал от того, что не знал всех событий. Меня он расспрашивал с великим пристрастием.
Прошло несколько спокойных дней.
Злой и взъерошенный вдруг заявился Шапошников. Не пробился он с хлопцами на Умпырь, проторчали на Уруштене и под Балканами больше недели, поистратили силы и продукты, но прохода не нашли. Перевал остался неодолимым.
— Конец умпырским зубрам, — мрачно заявил он. — Теперь от голода перемрут. Не болезнь, так бескормица.
— Не такой уж беспомощный этот зверь, — возразил я. — Разве в долгой их жизни подобных зим не случалось? Переносили…
— Когда их считали на тысячи и десятки тысяч, — продолжал Шапошников, — тогда даже большой отсев оставался незамеченным, он только улучшал зверя. Естественный отбор. Выживали сильнейшие. Но когда их всего-навсего десятки… Тут надо беречь каждого, Андрей. Не успокаивай себя.
С доводами ученого не поспоришь. Наша помощь умпырскому стаду была бы сейчас бесценной. Но стихия буйствовала, и горы оставались недоступными.
В середине февраля мы с Христофором Георгиевичем пробились в Лабинскую, чтобы купить хотя бы муки. С продуктами становилось хуже и хуже. Знаменитого лабинского базара, собственно, уже не было. Все занимались войной, а не хлебом. Станица была полна вооруженными казаками — и своими, и привалившими с севера. Очень много офицеров высокого ранга. Прямо на улице стояли заснеженные, грязные трехдюймовки — свидетельства панического отступления.
На заборах, на стенах домов белели листовки, расклеенные ночью отчаянными агитаторами. Это было обращение Северо-Кавказского комитета РКП(б) к офицерам: прекратить службу у Деникина. Листовки срывала команда юнцов, но читали их многие. Шли разговоры о возможном прорыве красных, об отступлении в горы, о партизанской армии — теперь уже офицерской, белой? Страшные разговоры! Если так случится, то война захватит зубровый район целиком.
После сильного боя у Белой Глины Красная Армия прорвала фронт. Она наступала на Тихорецкую и Армавир, а значит, и на Лабинскую.
Здесь мы, к удивлению своему, узнали от знакомых, что бывший егерь и прислужник Улагая Семен Чебурнов уже месяца три как подался в Невинномысск и записался в Красную Армию.
— Ловкач! — угрюмо заметил Шапошников. — Его корабль тонет, так он заблаговременно перебрался на другой.
Нам лишь по случаю удалось купить немного муки и соли; с этим добром и вернулись в Псебай.
Неожиданно пробилось солнце и дохнуло теплом. Ветер утих. Можно попробовать и на Умпырь. Христофор Георгиевич послал за Никотиными, чтобы идти с ними вместе.
— А ты, Андрей Михайлович, — сказал он, — обожди дома деньков пять-шесть. Если мы не возвратимся, значит, пробились. Тогда подавайся на Кишу, а то наши там вовсе одичают. И толкнитесь с той стороны к нам.
Март оказался богатым на события. В середине месяца Красная Армия овладела Тихорецкой и Кавказской, затем пал Армавир, а семнадцатого марта пришла весть об освобождении от белых Екатеринодара. Кубанская казачья армия частью сдалась, самые отпетые белогвардейцы вместе с членами рады ушли за Кубань. Поговаривали, что генерал Шкуро и полковник Букретов собирают новые отряды для партизанской войны. Восточнее нашего заповедного района. Об Улагае никаких слухов. Но он тоже где-то в горах. Его брат все еще командовал дивизией у Врангеля в Крыму.
Двадцать первого марта Красная Армия с боем взяла Лабинскую. Среди пленных, как говорили, оказалось более пятисот офицеров.
На другой день сдался гарнизон Майкопа.
Фронты стягивались, уплотнялись, войска двигались к Новороссийску, из которого эвакуировались на судах английско-французской эскадры остатки армии Деникина и бесчисленные беженцы. Английский линкор «Император Индии» и французский крейсер «Вольдек Руссо» своими орудиями прикрывали отступление белых в Крым.
А когда до Псебая дошла весть, что Черноморская красная армия взяла Сочи, а потом и Туапсе, мы поняли, что Кубань освобождена.
Мир тебе, Кавказ!
5
Шапошников с егерями Никотиными в Псебай не вернулись. Значит, им удалось добраться до Умпыря. Хорошее начало!
Весна торопилась. Ей предстояло много работы. Толстый слой снега укрывал горы. Но уже ухали, сваливались с веток отяжелевшие пласты, снег под деревьями оседал, делался зернистым. Я стал готовиться в поход.
— Надолго? — Данута сидела на стуле, как-то очень горестно бросив руки на колени, и смотрела на меня долгим прощальным взглядом. Удивительное состояние для нее — всегда деятельной, неунывающей.
— Как снег сойдет, так и вернусь, — ответил я, стараясь не утратить оптимизма под ее взглядом. — Посчитаем зверя, сведем погуще стада и станем смотреть да смотреть за ними.
— Что-то грустно мне, — сказала она вдруг очень тихо и заплакала.
Как мог, я успокоил Дануту. Но и сам встревожился: всегда провожала меня спокойно, а тут вдруг… Что случилось? Да и родители мои выглядели не радостно. Мама плакала. Отец хмурился и молчал.
— Не забывай моих друзей, — попросил я жену. — Если будет весточка от Кати или Саши, постарайся переслать мне на Кишу.
Выехал я на Кунице, пообещав вернуть лошадку с первым нашим связным. Тяжелые вьюки бугрились за седлом. Два ящика одних патронов.
Данута и Мишанька проводили меня до спуска на лабинский тракт и долго стояли, смотрели, пока я не повернул на свою лесную дорогу…
* * *
Этой фразой неожиданно обрывается последовательная событийная запись Зарецкого в тетради с синим переплетом. Следующая запись в этой книге другими чернилами, обозначена только концом 1920 года. Автор дневника не нашел нужным объяснять этот перерыв в записях, хотя, казалось бы, только писать и писать…
После довольно длительных поисков, расспросов сведущих лиц и сопоставления различных свидетельств осталось сделать такой вывод: Андрей Михайлович Зарецкий не упоминает о весне и лете 1920 года и о зубрах по причине весьма уважительной: до Киши он так и не доехал.
Все случившееся с ним за это полугодие настолько неожиданно и страшно, что напоминает суровый детектив.
Слов из песни, как известно, не выкинешь. Происшествие сказалось не только на судьбе самого Зарецкого и его близких, но отразилось и на положении зубров бывшей Кубанской охоты.
Попробуем восстановить истинные события тех дней.
* * *
Тяжело, еще по зимнему, одетый — в шапке, полушубке, сапогах, с неразлучной винтовкой за плечами, с тяжеленным английским маузером в деревянной кобуре у пояса, Андрей Михайлович привычно осматривал с седла неезженную дорогу стараясь отыскать тропу, где меньше снега. Куница иной раз мотала головой, прося повод, и тогда шла, опустив голову, выбирая дорогу по-своему. Она словно принюхивалась к запахам отмокшей просеки, к горьковатому духу дубравы.