– Минутку, ангелочки! – проговорил высокий, лицо которого почти полностью скрывала фетровая шляпа. – Наступает день!
На троицу было жалко смотреть.
– Тулонец! – в ужасе вскричали негодяи.
– Добрый вечер, детки, добрый вечер, – сказал в свою очередь низенький.
– Отец! – прошептали дрожащие бандиты.
Они прекрасно сознавали, что совершили предательство, и понимали, что пощады не будет. Лекок усмехнулся.
– Не бойтесь, – произнес он, – просто предстоит срочная работа. Раз у нас здесь есть пустой шкаф, не пора ли кое-что туда положить, прежде чем закрыть дверцы? Неправда ли, полковник?
XXVI
ПОСЛЕДНЯЯ СЦЕНА ПОСЛЕДНЕЙ КАРТИНЫ
Покинув Иерусалимскую улицу, экипаж Поля Лабра покатил по набережной в направлении Сен-Оноре, где находился особняк генерала, графа де Шанма.
Несколько недель назад генерал получил разрешение поселиться в Париже. Что же касается самого Поля, за его арестом последовало немедленное освобождение. Интрига, опутавшая его по рукам и ногам, развалилась сама собой, так как человек, подготовивший ловушку, сам в нее угодил. Попав в тюрьму, сын несчастного Людовика больше ничего не мог предпринять, а его бывшие сообщники мечтали теперь добить его.
Около десяти часов вечера слуга генерала доложил хозяину о приходе Поля; барона тут же проводили в гостиную.
– Как вы бледны, друг мой! – воскликнул месье де Шанма, протягивая юноше руку.
– Месье граф, – ответил Поль, – я пришел проститься с вами. Сегодня я исполнил последний долг, который удерживал меня в Париже, и завтра уезжаю.
– А куда вы направляетесь, барон? – с искренним удивлением и сочувствием спросил граф де Шанма.
Задавая этот вопрос, генерал увлек Поля к дивану, стоявшему рядом с камином. Мужчины сели, и Поль Лабр ответил:
– Я не знаю… Далеко, очень далеко… Как можно дальше отсюда… – упавшим голосом произнес барон д'Арси.
– Чтобы никогда не вернуться? – тихо осведомился генерал. Поль грустно повторил вслед за графом:
– Чтобы никогда не вернуться…
Месье де Шанма снова сжал его руку и проговорил:
– Барон, вы оставляете здесь своих добрых друзей!
Воцарилось молчание. Поль опустил глаза. Генерал исподтишка наблюдал за ним.
– Не могли бы вы мне сказать, какой долг только что исполнили, барон? – вдруг спросил месье де Шанма.
Поль вздрогнул, словно его внезапно разбудили. Когда он начал рассказывать о том, что произошло в башне Преступления на Иерусалимской улице, кровь прилила к его щекам.
– Я должен был окончательно убедиться в виновности этого человека, – объяснил юноша. – Я арестовал его. Я выступил в роли истца. Если вину Николя не докажут, я сам попаду за решетку! – закончил он.
Пока барон говорил, генерал по-прежнему наблюдал за ним.
– Поль, – воскликнул граф де Шанма, – мой бедный Поль, вы просто больны! Страдает и ваш разум, и ваше сердце.
Поймав удивленный взгляд молодого человека, генерал добавил:
– Я тоже имею некоторое отношение к этому делу, ведь негодяи хотели убить именно меня. Чтобы докопаться до правды, вам пришлось спуститься в преисподнюю. У вас такая благородная и добрая душа… Но пощадить убийцу – означает стать его сообщником в тех преступлениях, которые он может совершить в будущем.
Поль холодно ответил:
– Возможно, такая мысль и приходила мне в голову.
– Вы считаете, – произнес генерал, – что показания трех подручных так уж необходимы для того, чтобы полностью изобличить истинного виновника?
Поль опустил голову и ничего не ответил.
– Вы уезжаете, – продолжал месье Шанма, – даже не узнав, будет ли отмщен ваш брат?
Поль закрыл лицо руками.
– Нет необходимости напоминать мне об этом! – произнес он срывающимся голосом. – Я так боялся сойти сума! Мой брат слышит меня; я знаю, он меня простит. Он обретет, наконец, покой в освященной земле, а я уеду, уеду далеко, так далеко…
– Это называется – сбежать, месье барон, – резко прервал Поля генерал. – А бегство – удел трусов!
Поль печально улыбнулся; в глазах его застыла глубокая тоска и горькая безнадежность.
– О! – сказал он. – Вы не имеете права ранить меня в самое сердце. Да, вы правы: я всегда убегал! В тот день, когда я вытащил из воды Суавиту, я искал убежища в объятиях смерти!
– А Суавита спасла вас… – прошептал генерал. Взгляд Поля, казалось, что-то искал на стене. Раньше в гостиной висело три портрета: покойной графини, Суавиты и Изоль. На деревянной панели еще сохранился след от портрета Изоль, но самой картины на стене теперь не было. На глазах у Поля выступили слезы.
Генерал нахмурился. Не заметив этого, Поль прошептал:
– Где она теперь? Как живет? Что делает?
Гостиная была просторной комнатой, обставленной массивной мебелью темных тонов. Графиня и ее дочь словно смотрели с портретов друг на друга. Все двери были закрыты; лишь одна, напротив камина, была приотворена. Из-за нее доносились тихие звуки, напоминавшие дыхание спящего ребенка.
– Поль, – проговорил генерал, – если вы все еще любите ту, которая недостойна вашей любви, я больше не смею вас задерживать. Прощайте.
Он встал, дрожа от гнева. Поль тоже поднялся.
– Прощайте, – в свою очередь произнес он. Мужчины направились к двери, и Поль добавил:
– Будьте добры к… ней, к тому нежному ребенку, которому я обязан жизнью.
Юноша взялся за ручку двери. В соседней комнате вдруг раздался слабый болезненный крик. Генерал, бросившись туда, исчез за портьерой. Поль, по-прежнему держась за ручку, остановился и прислушался. Он ощущал, как колотится в груди его сердце.
– Что с тобой, дорогая? – донесся из соседней комнаты встревоженный голос генерала.
– Отец! – ответил мелодичный, как музыка, голосок, – ты правильно сделал, что поставил мою кровать рядом со своей и решил не оставлять меня одну. Но как только я засыпаю, меня преследует один и тот же кошмар: я вижу их вдвоем!..
– Замолчи! – тихо велел генерал.
Рука Поля соскользнула с дверной ручки, и он сделал шаг назад.
– Почему я должна молчать? – прошептал нежный голосок. – Я так долго молчала!.. Может быть, он полюбил бы меня, если бы я могла сказать ему, что боготворю его!
Отец поцелуем закрыл ей рот. Поль прижал руки к груди, испугавшись, что сердце его сейчас разорвется. И тут он вновь услышал слова малышки:
– Папа! Послушай, что мне снилось. Этот сон отличался от предыдущих. Мне пригрезилось, что Поль собирается уходить, а я все еще немая. Я готова пожертвовать жизнью, лишь бы Бог дал мне возможность говорить. И вдруг во мне просыпается голос, но слова не срываются с губ, а исходят прямо из сердца, и я кричу Полю: «Я жила для вас; может, мне надо ради вас умереть?!»