Читать интересную книгу Заре навстречу - Вадим Кожевников

Все сумрачнее становилось вокруг. Небо сомкнулось тучами, погасло. Потом пошел обильный снег. Но от его белизны не стало светлее. Даже деревья в трех шагах от зимовки окрылись в рыхлом сплошном снегопаде.

— Теперь пошли, — решил Васятка.

— Не заблудимся? — встревожился Тима.

— Так ведь пурга ровно всегда дует.

— Дует, а все ничего не видно.

— Надо так идти, чтобы в левую скулу все время пуржило, тогда не заплутаемся, — уверенно сказал Васятка.

Лешка всхлипнул и пожаловался:

— Вот съедят нас волки, тогда узнаем.

— Волки не станут в пургу из логова вылазить. Снег сейчас зыбкий, они по самое брюхо завязнут.

— А мы?

— Мы палками дорогу щупать будем. Нам брести легче.

Выдрав длинную хворостину из плетня, Васятка приказал:

— Я вперед пойду дорогу прокладывать.

Лешка совсем изнемог от усталости и все время норовил сесть в снег; Тиме приходилось тащить его за РУку.

Идти в белом шевелящемся снежном мраке было тяжко. Ногами двигаешь, а идешь ли ты, неизвестно, перед глазами одна и та же кишащая белая мгла. И ноги вязнут в снегу по колено, будто их при каждом шаге кто-то дергает обратно. А если устанешь и присядешь, снег сразу завалит и замерзнешь под снегом насмерть.

Смерть — это когда все пропадет вокруг тебя. Словно во сне без снов, и нельзя проснуться. Ничего не увидишь, ничего.

А все будут жить как ни в чем не бывало, только ты один останешься лежать ледяной чуркой в снегу, и никто тебя уже спасти не сможет. Правда, папа говорил, можно оживить застывшую в льдине лягушку. Но Тима-то человек, а не лягушка, и он помрет в снегу насовсем.

К весне он протухнет, и если даже найдут, каким он, наверное, станет противным, хуже утопленника. И как будет страшно маме видеть его таким мертвым. Нет, нельзя садиться, хотя нет сил идти и так хочется присесть, немножко отдохнуть. А Васятка еще издевается, хвалит мокрую пургу и говорит:

— Отец не шибко выстегает нас за то, что плутали в тайге, потому что в хорошем духе будет от влажной пурги, — она всегда к урожаю.

И почему люди так много говорят о хлебе, когда столько пустой земли? Почему не засеют ее всю хлебом?

Бросили бы все дела на свете, взяли лопаты, вскопали землю и все ее засеяли.

Почему вообще люди так бестолково живут и не могут договориться друг с другом, чтобы разом сделать то, от чего все станут счастливыми? А кто такой этот остроносый? Почему он так ухмыльнулся, когда Васятка сказал, что они коммунарские? Ведь коммунаров даже в городе все уважают, а он так с ними поступил. Нет, он, верно, против коммуны. Тогда он враг? И если Тима помрет в снегу, то оттого, что он с врагами встретился? Значит, Тима — жертва, как и те люди, которых похоронили торжественно на площади Свободы?

Эти размышления Тимы были прерваны придушенным шепотом Васятки:

— Тихо! Кажись, кони едут.

Ребята остановились, замерли. Действительно, вскоре послышалось мерное буханье копыт по рыхлому снегу и громкое позвякпвание медных блях на сбруе.

Васятка приказал:

— Давай с дороги в сторону, а то враз изловят.

Проваливаясь в сугробах, разгребая снег, словно воду реки, ребята пробрались в таежную чащу и стали за толстыми стволами мохнатых кедров.

Мерной трусцой по дороге сквозь белый мрак снегопада прошли четыре подводы. И вдруг Тима, пораженный догадкой, воскликнул:

— Они же не с той стороны едут. Это другие. Может, Хомяков, а?..

— Тихо, — прошипел Васятка, — а то в снег зарою! — выждав, объяснил: А то, что обратно с погони едут, это ты понять можешь?

— Правильно, — разочарованно согласился Тима. Но все-таки усомнился: Почему четыре подводы, ведь могли на одной?

Этот довод показался Васятке убедительным, и он даже вздохнул огорченно, но, чтобы сразу не признаться в промашке, съязвил:

— А вот поди спроси. Если схватят — значит, они, а нет — значит, другие, — и скомандовал: — Давай веселей, теперь версты три осталось! По кедрачам опознал место.

Аккурат к рассвету дома будем.

И верно, к рассвету ребята приплелись в Сморчковы выселки. Подняв на руки вконец обессилевшего Лешку, Васятка, прежде чем войти в землянку, заботливо набил ему в штаны сена; затем, поколебавшись, сказал Тиме:

— Ну, тебя отец драть, пожалуй, не будет. Гость все же.

И робко толкнул дверь, висевшую на петлях из сыромятной кожи.

Появление ребят не произвело на Двухвостова особого впечатления. Он только сказал, прозорливо глядя на Васятку и Лешку:

— У печи сено из портков вытрясите-ка!

Васятка деловито и откровенно рассказал отцу о приключении в Плетневской заимке.

Против ожидания Двухвостов, который сначала слушал Васятку с насмешливой ухмылкой, стал серьезным.

Несколько раз переспросил о подробностях «ареста», потом вдруг торопливо подпоясался и, подойдя к двери, приказал:

— Погодите на печь лезть, я к Ухову схожу. Ему все толком скажете.

Выслушав ребят, Ухов приказал Двухвостову:

— Подымать коммунаров, кто к боевому отряду приписан. И пусть запрягают. Видать по всему, это Хомяков, как обещал, без заезда в коммуну поехал на заимку реквизировать фураж. Я людей на дорогу выставил его упредить. А он, значит, стороной проехал. Вот и сунется с размаху головой в пекло. А нам товарищ Витол предупреждение давал: до поры плетневских не вспугивать, — и досадливо мотнул головой: — Эх, разворошит Хомяков кучу вонючу своевольством своим!

Забравшись на полати, ребята залезли под большую кошму. Но поспать долго им не пришлось. В землянку вошли с винтовками за плечами запорошенные снегом только что приехавшие из города Капелюхин и Хрулев.

И снова заставили Васятку и Тиму повторить историю их приключений.

Выслушав, Капелюхин зло произнес:

— Хомяков самовольное безобразие допустил. Мало того, что контриков спугнет, но и своих людей погубит.

Он же понятия не имеет, куда полез, — и упрекнул Хрулева: — Хоть бы ты на час раньше к Витолу пришел.

Хрулев тревожно сказал:

— Как бы они обоз Сапожковой не того… Ведь он по той же дороге пойдет.

— Какой обоз? Мамин? — воскликнул Тима и стал молить Капелюхина: Возьмите меня с собой, возьмите, я хочу маму встретить.

— Слушай, Сапожков, — сурово упрекнул Капелюхин. — Мы тут по-серьезному разговор веди. Понятно? — и, повернувшись к Хрулеву, приказал: — Пошли бегом.

И почти тотчас с улиц раздалось глухое топанье коней и певучий скрежет полозьев.

Тима, не одеваясь, выскочил на улицу. Но силуэты подвод призрачно расгаяли в снежном мраке, и, кроме шелеста снега, ничего уже не было слышно. Вернувшись в землянку, он сел на лавку и опустил на руки мокрую от растаявших снежинок голову.

— Ты чего там дрожишь? — спросил Лешка. — Полезай в середку, мы тебя согреем.

Но Васятка сказал ему сурово:

— Это он не со стужи — с испугу, что мать его с обозом идет. Обоз-то хлебный. Видал, как даже городские взметнулись: опасаются, чтобы не пропал, — и, обратившись к Тиме, посоветовал: — Ты не бойся, они всю тайгу обскачут, а найдут. Это не то что в городе, там все дома одинаковые, а тайга, она приметливая. В ней не наплутаешь, если глаз есть.

— Но мама тайги не знает, — с отчаянием произнес Тима.

— Так с ней ямщики, а они, как колдуны, дорогу чуют.

— Нет с ней ямщиков — одни рабочие!..

— Ну, тогда худо, — согласился Васятка. — Рабочие тайгу не понимают, но тут же утешил: — Зато у них, верно, машинка есть, вроде как часы, только стрелка не время кажет, а куда путь держать. Мудрейшая вещь, выведет, — и рассудительно произнес: — Рабочие, они народ хитрый, без инструмента никуда. К нам тут прислали одного митинг делать, а он после из валенка прут с медной балдабяшкой выдул, погрел ее в печи, посовал в белый порошок, потер о брусок оловянный и начал всем посуду дырявую почем зря запаивать. Очень его все сразу зауважали. А поначалу думали: только оратор — и более ничего за ним нету.

В середине дня в коммуну прискакал верховой. В избе правления женщины начали поспешно стлать на полу сено, накрывать его холстинами, подушками и сложили на столе целую стопку из чистых полотенец.

Спустя некоторое время на дороге показались медленной, осторожной рысью идущие упряжки. Все коммунары высыпали навстречу. В обшитой рогожами кошеве лежали раненые. Их вносили на руках в избу и бережно клали на разостланное сено. Последним внесли Супреева. Лицо его было желтое и запорошено нетающим снегом, глаза открыты и неподвижны, словно у птицы. Супреева снесли под навес и накрыли красным флагом, снятым с крыши правления.

Тима молча отталкивал людей, лез к кошеве, страшась увидеть там белую, как одуванчик, заячью шапку, которая была на маме, когда она уезжала с обозом.

Наклоняясь над обескровленным лицом раненого, молил: