и чем мы сами об этом думаем тайно: мы боимся это сказать себе вслух, как боимся оставлять неприкрытым для общих глаз свое тело.
Чехов — поэт нежнейших прикосновений к страдающей душе человека, ему не хватает героических порывов, подобно Горькому. Но ведь кто из нас не пробовал героический путь! Всем хочется быть героями. Попробуют и останутся ни с чем. Бывало, в юности едешь домой героем: чего-чего о себе не надумаешь и везешь показать домой. А когда приехал, всего-то тебя рассмотрят, и тебе самому станет стыдно за свой надуманный героизм, за свою позу. Среди родных, просто любящих людей ты проверяешь себя и сбрасываешь все лишнее.
Вот Чехов и был у нас таким раздевальщиком «героев», читая Чехова, становится стыдно позировать. Чехов своим искусством давал нам образцы поведения, он был в числе десяти, двенадцати писателей, давших нам русскую литературу на поведение. И это было согласно простому народу, который в наше время верил, что книги не пишутся, а падают с неба.
Вот почему теперь, в наше героическое время, и выдвигают Чехова как великого писателя.
В наше время героических требований к личности Чехов, яркий представитель нашего русского родного дома, каждому претенденту на героя может служить проверкой: действительно ли ты цвет или пустоцвет.
Есть прекрасные деревья, которые до самых морозов сохраняют листву и после морозов до снежных метелей стоят зеленые. Они чудесны.
Так и люди есть — перенесли все на свете, а сами становятся до самой смерти все лучше. Есть такие люди…
Простота жизни и мыслящее затишье с готовностью внимания ко всякому проходящему — вот я бы чего хотел сейчас для себя. И мне думается, к этому скоро прибегнут многие.
Есть красота, и есть служение красоте, и есть потребительское отношение к красоте: эстетизм. И очень похожий на эстетизм есть оптимизм, как, тоже вовсе не оправдываемая личным творчеством добра, вера в то, что все в мире идет к лучшему.
Бывают, однако, бедняки, жизнь которых — вечный подневольный труд, вечное бремя на службе, в семье. И вот если и они объявляют, что все в мире идет к лучшему, — им можно верить: единственно они могут быть подлинными оптимистами.
Разочарование в «счастье» происходит потому, что множество людей свои творческие возможности топит в привязанности к людям и так обманывается. Таким образом, большинство людей — это пленники «счастья», вначале фанатики, потом мизантропы.
Те немногие хорошие люди удивительны тем, что встречают тебя впервые, как будто давным-давно знали тебя как хорошего близкого человека.
Они видят общее всем людям присущее в них доброе начало и посредством особого свойственного им родственного внимания мгновенно как бы создают из тебя человека, и ты делаешься хорош сам по себе.
Они смотрят куда-то выше, но не мимо частностей, и тем увлекают с собой.
Поэт не свободен в своей поэзии — его держит жизнь, он не свободен и в жизни — его держит поэзия.
…Из всего этого возникает вопрос: обязательно ли для жизни и творчества страдание личное, трагедия, или же эту трагедию, признавая как чисто личный путь, необязательный для других, надо таить в себе, как некоторые певцы и танцоры веселят людей, скрывая смертельную болезнь?
К людям приходить надо с ценностями сверхличными, то есть сделай и покажи: пусть Реомюр станет реомюром. Такой подвиг есть необходимость в деле ученого и почему-то величайшая редкость у художника.
МЫ С ТОБОЙ
— Люди живут не по сказкам, но непременно, если, пережив, оглянуться на прошлое, то покажется, будто жизнь складывалась сказкой. Вот я свою сказку уже начинаю замечать.
— Но зачем это тебе нужно?
— Я не знаю зачем: это чувство себя самого, моя жизнь.
— Твоя личная жизнь, но кому это интересно?
— Это интересно всем, потому что из нас самих состоят «все». А ты как, разве не через себя самого узнаешь людей, общество?
Но зачем все о себе и себе… неопытному человеку может показаться, будто я действительно о себе это пишу, о себе, какой есть, — нет, нет! это «я» мое — часть великого мирового «Я», оно может свободно превращаться в того или другого человека, облекаться той или иной плотью.
…Я существую, да я словом своим по силам своим жизнь изменяю, творю, значит, я существую. И вместе с этим все больше и больше овладевает мною мысль о каком-то хорошем месте моем в будущем сознании людей.
Когда это будет, и где, и как — я не могу сказать, но в том я уверен, что место свое найду, и эта вера моя есть требование моего человеческого смысла.
Видел когда-то и Рублева и Рафаэля, и ничего не понимал, а теперь сижу в глуши, ничего не вижу и все понимаю.
И я такой, рассчитанный на долгую жизнь, а другой (Лермонтов) рожден, чтобы вспыхнуть сразу весь. Как бы вам хотелось родиться, на долгую или на короткую жизнь? Хотите сразу сгореть, как Лермонтов, или жить, как я, долго-долго под хмурыми тучами и с каждым годом чувствовать, что тучи мало-помалу расходятся и вот-вот покажется солнце?..
*
Есть мысли, которые можно вызывать, а есть, которые сами приходят. Вот когда мысль приходит сама, человек теряется, как будто это волна пришла и за первой волной — целое море.
Тогда чувствуешь, что рядом с тобой плечо о плечо идет другой человек, и он тоже с тобой все понимает и все разделяет. И ты, чувствуя, что ты не один, а двое сходятся в одной мысли, укрепляешься в ней и начинаешь верить себе.
И так создается действительность.
…В этом и есть очарование творчества: кажется, будто ты не один делал, а кто-то тебе помогал.
Настоящее писательство, впрочем, всегда вне себя, и всегда не от «я», а от «мы» («Мы с тобой»).
Искусство — это радостная способность избавляться от себя нз какое-то время.
Чувствую, конечно, только через «я», но у меня есть вера, что ты где-нибудь существуешь, понимаешь меня, и я со своей поэзией, как по мосту, перехожу к тебе, подаю свою руку, передаю себя тебе в продолжение.
Реальная жизнь общества состоит во взаимодействии «я» и «ты».
Ты голоден — я тебя накормлю, ты одинок, я тебя полюблю — вот действительные реальные основы общественности.
*
Есть вещи и явления, названные кем то и когда-то и потерявшие в движении времени смысл своего имени. И вот весь труд писателя, бывает, сводится к борьбе за настоящее имя тому,