Байкал получила звание моря — и в таковом была утверждена официальным основанием в Иркутске должности «адмирала Байкальского моря». От этого адмирала зависел летом верный и спокойный путь в Нерчинскую каторгу.
Мир делился на две части: до Иркутска и за Байкалом.
Иркутск — не только «первая половина» пути декабристов, но и «вторая половина» их истории. Если б можно было им остаться в этом городе — восточносибирской столице, где хоть и нет ни одного зубного врача (Мария Волконская сама прижигала себе зуб раскаленным гвоздем), но есть общество, офицеры, просвещенные чиновники! Хотя вместо ниток часто употребляются рыбьи кишки и почта приходит раз в неделю, но зато — оркестр из каторжных и ссыльных, несколько каменных зданий…
Однако прежде чем вернуться в этот город, государственным преступникам пришлось, как известно, пробыть — кому пять, кому десять, кому тринадцать лет далеко на востоке от моря-реки Байкала, в Нерчинской каторге, а первое время — в Читинской тюрьме.
От края до края Читинской области больше, чем от Москвы до Симферополя: сутки скорым поездом… На таких пространствах есть где спрятаться тайнам. Длинные километры всегда тревожат воображение и пробуждают фантазию. Двести лет назад дядя декабристов отставной офицер Бестужев, отслужив в Нерчинском гарнизоне, решил вернуться в Петербург пешком и рассказывал позже, что по всей дороге ему сопутствовали волки и медведи, а «дорога проложена была просто по берлогам диких зверей в такой чаще леса, что кожа на всем теле, обхлестываемая сучьями, должна была нарастать по два раза в месяц…». Позже романтика несколько потускнела, но и восемьдесят лет назад А. П. Чехов находил, что в Иркутске кончается сибирская проза, а «за Байкалом начинается сибирская поэзия».
Для сегодняшнего историка немалая часть забайкальской поэзии сосредоточивается в городе Чите, на углу улицы Анохина и улицы Осипенко, в небольшом здании областного архива. Забайкальская поэзия отнюдь не только лирическая, идиллическая — всякая…
«Дело о сборе растений и насекомых в Нерчинском заводе для Московского ботанического сада».
«Дело о замене на Карийских золотых приисках 347 слабосильных ссыльнокаторжных — новыми и годными». «О заведении новой кобылины, на которой должны наказываться заключенные, и об избрании из числа ссыльнокаторжных палача для города Читы».
«О назначении смотрителя Нерчинской обсерватории».
Каторга и наука, кнут и промысел. Зловещая насмешка, а может быть, особый исторический смысл — в постоянном архивном соседстве документов, чертежей, таблиц, относящихся к науке, природе, настоящим человеческим делам, а также документов, реестров, ведомостей о плахе, рваных ноздрях и тому подобных делах нечеловеческих. Они были рядом в краю, где всемогущему нерчинскому горному начальнику подчинялись шахты-тюрьмы со слишком знаменитыми названиями: Зерентуй, Нерчинский Завод, Шилка, Кара, Кадая, Петровский Завод и «ад в аду» — Акатуй. Здесь был эпилог десятков политических заговоров, сотен отчаянных бунтов, тысяч диких преступлений, совершенных к западу от Урала, в другой части света…
На 17 ноября 1833 года в Нерчинских заводах использовалось в работах 3209 ссыльнокаторжных. Каждый рубль, вложенный в промыслы, возвращает 135 без малого копеек. Все заприходовано усердными нерчинскими писарями, сшивавшими свои дела в невероятно толстые тома — по 1000, 1500 и даже 3000 страниц. Заприходованы прибыль, наказание, отчаяние и даже мужество.
Крутом — чисто бухгалтерский учет, из которого выясняется, что за сто лет отпущено более полумиллиона ударов кнутом и плетью: бежало за это время 3512 человек, из которых 3075 вскоре схвачены. Бежавших второй раз — 89 человек. Третий раз — 16. И только по одному человеку рискнули в четвертый и пятый раз; впрочем, большего наказания, чем кнутом или плетьми, обычно не следовало, так как выгоднее было вернуть беглого для добывания тридцати пяти процентов прибыли.
Приведенная статистика свидетельствует о немалых удачах палача в борьбе с жертвою. Некоторые документы иллюстрируют большую или полную потерю человеческого в людях. Но рядом — борьба сознательная, благородная, сопротивление спасительное, непрерывное, следы которого не так просто разглядеть за нумерованными листками и канцелярским слогом.
В первые читинские месяцы возникло общее дело, сплотившее всех декабристов, — побег. План был: спуститься по Ингоде в Аргунь и Амур, а дальше — к Сахалину и в Японию. Прежде пытался поднять бунт и уйти из Зерентуйского рудника декабрист Иван Сухинов, но был схвачен, приговорен к смерти и накануне казни удавился…
«М. С. Лунин сделал для себя всевозможные приготовления, — рассказывал декабрист Розен, — но, обдумав все, не мог приняться за исполнение: вблизи все караулы, и пешие, и конные, а там неизмеримая, голая и голодная даль. В обоих случаях, — удачи и неудачи, все та же ответственность за новые испытания и за усиленный надзор для остальных товарищей по всей Сибири».
Другой товарищ припомнил: Лунин нарочно не ел ни рыбы, ни мяса и шутил, что воздерживается для того, чтоб у него оставалось поменьше сил — иначе не удержится, перемахнет через стену…
Летом 1830 года декабристов из Читы на 634 с половиной версты приблизили к Европе и удалили от искусительной границы. Тем летом по одной из дорог Центральной Азии двигалась группа. «Впереди — Завалишин в круглой шляпе с величайшими полями и в каком-то платье черного цвета своего собственного изобретения, похожем на квакерский кафтан. Маленького роста — он в одной руке держал палку, выше себя, в другой — книгу. Затем выступал Якушкин в курточке a l'enfant[57], Волконский в женской кацавейке, кто в долгополых пономарских сюртуках, другие — в испанских мантиях, блузах… Европеец счел бы нас за гуляющий дом сумасшедших» («Записки» декабриста Басаргина).
Прибытие в Петровский Завод нерадостно: в Чите было вольготнее; всякая мысль о побеге теперь гаснет, таившиеся кое у кого надежды на амнистию рассеиваются — не стали бы тогда строить новую добротную тюрьму…
«Из письма Аннеты вы давно узнали, что я получил «Шесть лет» еще в декабре месяце; вы видели мою благодарность, повторять ее не буду. Вы давно меня знаете…»
Этими словами начинается одно никогда не печатавшееся письмо, обнаруженное в Отделе рукописей Института русской литературы Академии наук. Институт этот имеет еще второе имя: Пушкинский дом; здесь сосредоточены все рукописи великого поэта, множество писем, документов его родственников, друзей, современников… Вот и это послание написано почерком, хорошо известным многим специалистам по русской истории и литературе прошлого столетия: рука Марии Николаевны Волконской.
Дата на письме — 7 февраля 1836 года: Сибирь, каторжная тюрьма в Петровском Заводе, за семь тысяч верст от столиц. Уже десятый год длится заключение главных героев 14 декабря, и судьбу их разделяют несколько жен, отправившихся в добровольное изгнание.
Однако Мария Николаевна Волконская, как