Читать интересную книгу Особое мнение (Сборник) - Филип Дик

А ведь просто удивительно, как у нас получилось до него добраться. Все играло нам на руку — странно как-то. Почему?..

А может, у него просто пси-талант такой? Вовремя приканчивать кантри-певцов? Так подумал Макс и хитро улыбнулся.

А что? И да, не просто приканчивать, а внушать им мысль спеть балладу про собственную смерть…

Правда, теперь перед ним встала реальная проблема. Надо упрятать этого Брискина обратно в тюрьму. А это будет непросто, Ада — человек умный, наверняка он уже переправил Джим-Джема на какой-нибудь дальний спутник дальней планеты, на котором не действуют американские законы. Да уж, борьба предстоит долгая. Он, Макс, против этих двоих. И ведь они вполне могут его победить.

Он вздохнул. Ох, тяжелая же у него работа… Но ничего не попишешь, надо трудиться. И он снял трубку и набрал номер Леона Лэ.

1963

Что за счастье быть Блобелем!

(Oh, To Be a Blobel!)

Платиновая монета достоинством в двадцать долларов исчезла в прорези, прошло несколько мгновений, и аналитик пошевелился, его глаза вспыхнули приветливым, дружелюбным блеском.

— Доброе утро, сэр, — сказал он, развернув вращающееся кресло, пододвинул к себе желтый продолговатый блокнот и взял ручку. — Можете начинать.

— Здравствуйте, доктор Джонс. Вы не тот, наверное, доктор Джонс, который написал фундаментальную биографию Фрейда, это ведь было лет сто назад.

Пациент нервно хохотнул своей собственной шутке; человек обстоятельств более чем скромных, он не привык общаться с этими новомодными, полностью гомеостатическими психоаналитиками.

— Так что, — неуверенно спросил он, — мне заняться свободным ассоциированием, или рассказать сперва о себе, или что?

— Расскажите, пожалуй, сначала, кто вы такой, — улыбнулся доктор Джонс, — унд варум мих — почему вы пришли именно ко мне.

— Я — Джордж Манстер, из Сан-Франциско, строение Е-395, четвертый переход. Это — кондоминиум, построенный в 1996 году.

— Рад познакомиться, мистер Манстер. — Джордж Манстер пожал протянутую руку; ладонь мягкая, с нормальной, как у человека, температурой, пожатие — по-мужски крепкое.

— Понимаете, — сказал он, — я бывший джи-ай, ветеран войны. Потому мне и дали квартиру в Е триста девяносто пятом, по ветеранской льготе.

— А, понимаю. — Доктор Джонс еле слышно тикал, это работал счетчик подлежащего оплате времени. — Война с блобелями.

— Я сражался три года. — Манстер нервно пригладил длинные, черные, начинающие уже редеть волосы. — Я ненавидел блобелей и записался добровольцем. Мне было девятнадцать лет, я имел хорошую работу, но горел одним желанием — принять участие в священной войне, выбросить блобелей из нашей Солнечной системы.

— Хм-м, — кивнул доктор Джонс, продолжая тикать.

— Воевал я хорошо, — продолжал Манстер. — Получил две медали, дослужился до капрала, отмечен в приказе за храбрость на поле боя — я тогда в одиночку уничтожил разведывательный спутник, битком набитый блобелями; сколько их там было, мы так и не поняли, ведь это блобели, они все время сливаются, переливаются, спутываются, распутываются, и от этого в голове все запутывается…

Голос его задрожал и смолк; говорить о войне, даже просто вспоминать о ней было слишком трудно. Манстер лег на кушетку — непременную принадлежность кабинета каждого психоаналитика, — закурил и попытался успокоиться. Блобели прилетели из какой-то другой звездной системы, предположительно — с одной из планет Проксимы Центавра. Несколько тысячелетий назад они обосновались на Марсе и Титане, где занимались сельским хозяйством, и весьма успешно. Были эти существа потомками — по самой прямой линии — знакомой всем, кому она знакома, амебы; несмотря на солидные свои размеры и высокоорганизованную нервную систему, они сохранили одноклеточную структуру, передвигаясь с помощью псевдоподий, и размножались делением — остались, по сути своей, теми же самыми амебами. Встретившись с блобелем, средний земной колонист испытывал чаще всего тошноту и омерзение.

Однако омерзение — еще не причина для военных действий, война разгорелась из соображений экологических. Отдел гуманитарной помощи ООН возжелал изменить состав атмосферы Марса, сделать ее более пригодной для нужд земных поселенцев — и напрочь непригодной для блобелей, давно уже осевших на Марсе; последнее обстоятельство как-то упустили из виду. Тут-то все и началось.

Вот если бы, размышлял Манстер, можно было поменять атмосферу на половине Марса… Но от броуновского движения никуда не денешься, прошел десяток лет, и нового состава воздух диффундировал, разнесся по всей планете, причиняя блобелям неописуемые — именно так они их описывали — страт дания. Горящие жаждой мести блобели направили космическую армаду, которая опутала Землю сетью весьма высокотехнологичных спутников; высокая эта технология должна была постепенно изменить атмосферу Колыбели Человечества. До такого дело, конечно, не дошло — военное министерство ООН не сидело без дела; взлетели самонаводящиеся ракеты, спутники разлетелись в клочья — и пошло веселье.

— Мистер Манстер, а вы женаты? — спросил доктор Джонс.

Одно такое предположение заставило Манстера содрогнуться.

— Нет, сэр. И вы поймете почему, когда я закончу свой рассказ. Видите ли, доктор… — Он раздавил окурок в пепельнице. — Я постараюсь быть с вами откровенным. Я был шпионом. Боевой приказ, мне дали такое задание из-за проявленной мною храбрости. Сам не напрашивался.

— Понимаю, — умудренно кивнул доктор Джонс.

— Понимаете? — Голос Манстера срывался. — А вам известно, каким образом люди шпионили среди блобелей? С чем это было связано?

— Да, мистер Манстер, — снова кивнул доктор Джонс. — Вам пришлось пожертвовать человеческой формой и принять отвратительную форму блобеля.

На лице Манстера появилось отчаяние: он сидел, сжимая и разжимая кулаки. Доктор Джонс сочувственно тикал.

Вечером в маленькой своей квартирке на четвертом переходе Е триста девяносто пятого Манстер открыл бутылку скотча; он сидел в полном одиночестве и пил из чашки — сходить к раковине и взять из висящего над ней шкафчика стакан не было ни сил, ни желания.

Ну и какой же толк от сегодняшней беседы с доктором Джонсом? Вроде и никакого, если не считать глубокой прорехи в и без того жалких финансах. А столь жалкое состояние этих самых финансов объясняется тем, что…

Попросту говоря, половину суток Манстер был человеком, как все, а половину — блобелем, и это — несмотря на все отчаянные усилия и свои, и Ооновского госпиталя для ветеранов. Каждый день он трансформировался в эту ненавистную, войной навязанную форму. Расползался посреди своей квартиры бесформенным ошметком одноклеточного студня.

Пенсию ветеранам платили крохотную, на работу — не устроиться; подыскав себе какое-нибудь место, Манстер волновался, а разволновавшись, неизбежно трансформировался, растекался по полу прямо на глазах нового работодателя и предполагавшихся сотрудников.

Такое не очень помогает установлению тесного делового сотрудничества.

Ну вот, начинается. Стрелка часов приближалась к восьми, и Манстера охватило старое, хорошо знакомое и ненавистное ощущение. Поспешно заглотив остатки скотча, он поставил чашку на стол и тут же начал расползаться, превращаться в однородную массу.

Зазвонил телефон.

— Я не могу подойти! Бесстрастный телефонный аппарат передал этот исполненный муки вопль на другой конец провода. Теперь Манстер представлял собой нечто вроде большой лужи, прозрачного желе; перекатываясь волнами, он двинулся к безостановочно звонившему — а ведь было же ему сказано! — телефону. В нем кипело справедливое негодование — телефон, видите ли, звонит, когда и без него хлопот хватает.

Подобравшись к аппарату, Манстер выпустил псевдоподию и сорвал трубку с рычага; преобразовать вязкую, пластичную субстанцию в некое подобие голосового аппарата было сложнее.

— Я занят, — глухо пробубнил он в микрофон. — Позвоните позже.

«Позвони, — думал он, вешая трубку, — завтра утром. Когда я вернусь в нормальный человеческий вид».

В квартире наступила тишина.

Облегченно вздохнув, Манстер снова перетек через ковер, теперь — к окну, а затем сгруппировался в довольно высокий столб и посмотрел наружу. Чувствительный к свету участок внешней поверхности позволял ему — несмотря на отсутствие глазных хрусталиков — с тоской взирать на залив, на перекинувшейся через него мост Голден Гэйт, на остров Алькатрас, превращенный в детскую игровую площадку[8].

«А давись оно конем, — думал он в отчаянии. — Жениться я не могу, да где тут вообще нормальная человеческая жизнь, если каждую секунду превращаешься в тарелку киселя. Ну удружили мне эти придурки из военного министерства…»