множеством железных гвоздей ботинками, но староста рывком заставлял его идти вперед. За ними шел лавочник. Он нес ружье Кустаа на плече и всю дорогу приговаривал:
— Это теперь, знаешь... Больше против общества не пойдешь... Теперь налаживается порядок... Так что ты это, Кустаа, неладно... Мог бы кто-нибудь умереть от твоего выстрела... не знаю... и так уж это, может быть, преступление, караемое... смертью... Теперь общество стоит у власти...
Люди боязливо глядели из окон на это шествие, испытывая все большую тревогу. Кто же уцелеет, если даже Кустаа повели? А Кустаа, видя людей, орал:
— Смотрите все, как этот чертов спекулянт тащит мое ружье... Прежде он, сатана, спекулировал, а теперь занялся воровством!
— Я, я... Еще раз тебе говорю, общество этаких речей не будет слушать.
Жизнь Кустаа спас Илмари. В штабе шюцкора большинство решительно стояло на том, что Кустаа надо расстрелять — для острастки и прежде всего за неподчинение и вооруженное сопротивление представителям власти.
Илмари видел комическую сторону этого дела — то, что не вмещалось в головы заседающих в штабе хозяев. От расстрела, конечно, отказались, но и на свободу Кустаа не отпустили, а втолкнули его за загородку, в общую компанию. И он сидел там, точно идол какой-то, не чувствуя пи холода, ни голода, молчаливый и одинокий.
На третий день арестованные получили по маленькому куску хлеба. Родственники заключенных ходили вокруг забора с едой, принесенной в узлах, но стража отгоняла их. Раз один маленький мальчик сумел подойти к самому забору.
Арестованные зашептали:
— Лехтонен... Лехтонен, иди сюда...
Ребенок просунул отцу сквозь щель в заборе пакет и прошептал, испуганно глядя в сторону часового:
— Мама велела передать, что хозяин приказал нам убираться с его земли.
И маленькие ноги прыснули прочь, так что ребенок уже не слышал отцовского громкого шепота:
— Подите к Кантола... попроситесь хоть в баню к нему... у него ведь участок-то свой...
— Полевой суд заседает в доме общины.
При этом известии лица арестованных стали еще серьезнее. Скоро голодных, измученных бессонными ночами людей начали водить под конвоем в дом общины и обратно.
В состав полевого суда входили какой-то судья, назначенный председателем, хозяева Юллё, Меллола и Паюнен, а также военный член суда — брат аптекарши, лейтенант Гранлунд, дезертировавший из русской армии.
В роли прокуратуры выступал штаб шюцкора, который собственно и вершил суд. Ведь в штабе находились те же самые хозяева. На самом-то деле смертные приговоры были предрешены даже не на заседании штаба, а хозяевами. Они посоветовались между собой и выработали мнение, а затем изложили это общее мнение в штабе и на суде. Первым обсуждали Силандера и потребовали для него смертного приговора. Хозяева чувствовали себя несколько неловко. Ведь прошло совсем немного времени с тех пор, как они благодарили Силандера, который обеспечил им безопасность и спас жизнь. Однако председатель и военный член суда легко устранили сомнения хозяев. Лейтенант Гранлунд был особенно горячим сторонником смертных приговоров. Когда хозяева скромно упомянули об умеренности Силандера и о том, что он сделал хорошего для белых пленников, лейтенант сказал на своем дурном финском языке:
— Или он красный, или нет? Или он бунтовщик, или нет?
— Конечно, красный дух в нем был, пока тут вообще был этот дух.
Лейтенанту вспомнился дождливый осенний день на станции в Киеве. Группа подгулявших солдат заставила его отбивать земные поклоны и трижды повторить «Я свинья!» Долго после этого он думал о самоубийстве. Не мог ни есть, ни спать. В ушах так и стоял смех и издевки солдат. Ведь они заставили его проделать это при народе.
— Он есть руководиль и агитироваль. Кто должен умирать, если не он?
— Да, конечно. Ведь он со страха начал белых защищать. Случись их победа, еще не известно, что бы с нами было.
Итак, Силандер должен был умереть. Он вышел из зала суда бледный как смерть. На вопросительные взгляды товарищей, которые дожидались в передней своей очереди, он ничего не смог ответить, а только показал пальцем на свой лоб. После этого они уже не надеялись напрасно.
Когда прошел слух о приговоре Силандеру, родственники арестованных стали добиваться встречи с судьей, который квартировал в доме Юллё. В конце концов у ворот Юллё поставили часовых. А в штаб один за другим приходили хозяева и наговаривали:
— Он сказал так и так. Три воза сена забрали. Вот они, его квитанции. По ним видно, как нас грабили. Нечего ему больше членом обчества быть. Конечно же, пора ему дать последнее лекарство. Пришел к нам в избу да еще ругался непотребно.
Хозяйка Теурю побывала и в штабе, и в доме Юллё. Сам судья принял хозяйку — из уважения к ее горю. Хозяйка, то и дело смахивая слезу, говорила:
— Среди людей не найти добрее его... Не бывало воскресенья, чтобы он не послушал божьего слова, что я читала... Если в церковь не ездили... И ни один нищий от нас без куска хлеба не уходил...
— А вы не знаете, обсуждалось ли у них в штабе это дело? Не было ли каких угроз оттуда?
— Конечно, это все от штаба шло. Там же был их главный подстрекатель, он их и доводил до бешенства. Сам больной, при смерти лежит, а убийства замышляет... Но и семья эта парня своего тоже настрополила... Что бы он мог иметь против нашего хозяина?.. В тюрьме он сидел, так наш ведь ни при чем... Это мать уж такая... От злости всякий стыд потеряла...
Хозяйка проговорила сквозь слезы:
— И пять голов за его голову мало...
Хозяин Юллё тоже говорил с ней, и даже на его каменном лице выразилось сочувствие и печаль:
— Калле был мне хорошим другом. Они, конечно, поплатятся. Мы были с ним как брат с братом. И я не припомню, чтоб у нас когда случалось разногласие в делах общины. Так же и в церковных делах. Да, но как там этот Коскела? Семью его сына мы уже думали согнать. А у старого Коскела там, кажется, свое жилье на участке?
— Да, есть. Конечно, их семью надо прогнать подальше, чтоб и духу ихнего здесь не было. Это он у нас в первый же день ружья требовал и за сыновей грозился.
— Говорят, он публично заявил, что больше не будет исполнять отработки. Это означает разрыв договора, так что закон уже к нему не относится. Отец, конечно, может остаться. Он ведь, насколько