Годы спустя огромный чугунный шар, раскачиваемый на длинном стальном тросе, бился о стены нашего Музейного, 16. Мы, бывшие его жильцы, стояли и со слезами смотрели, как рушится этаж за этажом. Вновь шел снег. Снег как рефрен присутствует во всех моих историях. Тбилиси – город южный, не Сибирь, но почему-то в моей юности зимы были чрезвычайно снежные. У меня были санки, точь-в-точь как у гражданина Кейна, разве что без надписи “Розовый бутон”. Я мчался с фуникулера по склонам горы Мтацминда, мчался, воя от счастья… Может, и поэтому фильм “Гражданин Кейн” и режиссер Орсон Уэллс для меня – лучший фильм и лучший режиссер…
Чугунный шар ударил о стенку, разделявшую мою комнату и комнату Паскаля Аджиашвили, и – о ужас!!! Посыпался дождь золотых монет. Он сыпался и сыпался… Паскаль Аджиашвили схватился за голову. Я орал! Орали все жители. Все рванули к дому. Мгновенно появилась милиция. Стала отталкивать тех, кто успел добежать до снега и грязи, куда упали золотые монеты. Завыли сирены, подъехала еще милиция. Оцепила весь участок, кто-то успел сбежать… Соседи спрашивали моего папу: “Ты знал о золоте?” Отец ошалело смотрел на меня, на маму. Отвечал: “Если знал, оставил бы в стене?! Что я, идиот?!”
Паскаль обессиленно сел на землю. Сказал тетке, стоящей над племянником в белых перчатках: “Всегда думал, как достать миллион, а он был в сантиметрах от меня?!”
Тетка, опытная кассирша, пыталась успокоить Паскаля: “Может, это фальшивое золото?” Оказалось не фальшивое. Недели через две, когда папу трижды вызвали в грузинское КГБ на допросы “Знал ли о кладе в стене?”, выяснилось, что мы всю жизнь спали рядом с ведром, полным царских николаевских золотых монет. И было их две тысячи сто сорок семь штук, не считая в суматохе потерянных.
Ни нам, Квирикадзе, ни Аджиашвили Паскалю и его тетке не удалось добиться обещанных двадцати процентов от клада. Стало понятно, что скрипело на острие штыря, когда я вбивал его в стену над кроватью… Две тысячи сто сорок семь золотых монет звякали, шептали мне: “Ираклий, мы здесь, мы твои…” Через два дня все стены дома в Музейном переулке были разрушены, рабочие очищали территорию с небывалым энтузиазмом (надеялись найти в бетонных глыбах, деревянных балках, кирпичных обломках закатившиеся, затерявшиеся царские монеты).
Наш дом исчез, словно его и не было. Я стал жить в других домах, в Москве, в Лос-Анджелесе, в Берлине, на Мальте… Другие Новые годы! Вспоминаются рестораны, Московский дом кино, дома друзей с салатами оливье, Марина Целикова, к которой я поехал на станцию Ухтомская, рассорившись с друзьями и решив встретить с ней Новый год. Я был студентом ВГИКа. Она была старше меня, художница, постоянно жившая в поселке в Подмосковье, без телефона. Я ехал в пустой электричке за двадцать минут до Нового года, не зная, где она – там, в поселке, или где-нибудь в Москве. За десять минут до Нового года шел по незнакомому поселку, где был в последний раз год назад. Нашел ее дачу. Марина впустила меня, не дав раздеться, повела к письменному столу, велела открыть последнюю страницу ее дневника “ 31 декабря 1970 года. Я знаю, что сегодня приедет Ираклий, хоть он и сбежал от меня, не дает знать о себе уже больше года…”
Было странно читать этот текст. Мы с трудом успели открыть привезенную бутылку шампанского… Били куранты. Наступил 1971-й. Лунной ночью мы ходили по лесу. Замерзшие, вернулись в дом. Вспомнил, что в прошлом году подарил ей портрет Ван Клиберна, которого она боготворила. Я приклеил тогда портрет над ее письменным столом, сказав пафосную фразу: “Никогда не снимай его”. Портрета Клиберна не было. Я спросил: “Где он?” Она ответила: “Я, как ты велел, не снимала его”. – “Как?” Она принесла острый нож и сказала: “У меня новые обои, соскобли вот здесь”. И сама стала скоблить. Очень скоро пианист появился там, где я приклеил его в прошлом году… Марина была странная.
Очень странная была девушка Тамара, которая поехала со мной в Китай на остров Хайнань. В декабре 2009 года на острове было непривычно холодно. Мы предполагали встретить Новый год в компании малознакомых людей из России, Германии, Англии. Приобрели билеты на новогодний праздник. Но в ресторане было очень тоскливо. Развлекали китайские затейники. Сотни гостей изображали веселье. Тамара сказала: “Давай уйдем”. Мы шли по темному пустынному китайскому пляжу. Я взглянул на часы: “Через пять минут Новый год”. И услышал: “Быстро разденемся, бросимся в воду в 2009-м, а выплывем через год – в 2010-м”. Идея понравилась. Мы бросились в ледяной океан, такой ледяной он, наверное, у острова Шпицберген. Плыли в темноте. Мне мерещились акулы, гигантские осьминоги, электрические скаты – все эти чудовища неслись на нас – и вот, вот… Но я изображал смельчака и плыл. Вдруг там, где предполагался берег, в небо взлетели тысячи цветных фейерверков. На острове Хайнань начали праздновать новый, 2010 год. Мы обнялись с Тамарой, посреди океана поцеловались ледяными губами и поплыли назад. Вышли на берег через год. Дрожа от холода, потеряв одежду, ключи от гостиницы, мы хохотали.
Через три года в Лондоне родился ты, наш Чанчур, которого Тамара назвала в честь меня. Я принимал роды. Мы знали, что ждем мальчика, но не ожидали, что ты родишься именно в первую минуту первого января 2013 года, когда в окнах больницы Сан-Мерис сверкает фейерверочными огнями Темза, виден циферблат Биг-Бена.
Чернокожая чиновница из лондонской мэрии, которая на другой день пришла в больницу с букетом белых роз, сообщила, что Ираклий Квирикадзе-младший – первое дитя, родившееся в Англии в 2013 году.
На этом завершу свою новогоднюю хронику.
Начал я ее мрачноватыми историями новогодних смертей в доме моего детства в Тбилиси в Музейном переулке, 16. Но, думаю, ты раза два-три улыбнулся… может, даже рассмеялись, читая, как Кандита Попхадзе смерть застала на пышном теле соседки и как в новогоднюю ночь Толбухина тащила Кандита к дверям его квартиры, или как мы, “сироты”, внесли гроб нашего вождя Артура Жоржоладзе в столовую “Вавилон”. Или как к моей маме вернулась ощипанная индюшка…
И завершилось все фейерверком над Темзой во время твоего рождения в первую минуту первого января 2013-го…
И еще… Если брести по лабиринтам памяти, к самому-самому началу, я вижу, как в темноте мерцают цветные крошечные лампочки на елке. Папа в наряде Деда Мороза спит пьяный с открытым ртом, храпит. Входит мама. Не замечает, что я не сплю, в руках у нее большая белая луковица (на кухне готовят что-то к завтрашнему Новому году). Мама с улыбкой смотрит на храпящего Деда Мороза и закрывает луковицей папин рот, выходит на кухню. Папа продолжает спать с белой луковицей во рту, которая от мерцающих елочных огней то синяя, то желтая, то красная. Эта картинка – на самом дне моей памяти.