На даче их поджидала изрядная выволочка. За позднюю прогулку, за долгое отсутствие, за неумение думать головой; за все про все досталось. «Вай, мзетунахави! — причитала тетушка Хорешан, пока Федор нес на руках в спальню так и не проснувшуюся княжну. — Вай, шени чириме!»[45]
И грозным шепотом, Федьке:
— Эриха! Бедшави, бедукугмарти!..[46]
Молчал Федор. Низко опускал повинную голову. Тяжко было сознавать: да, без вины виноватый. Но стократ тяжелее было слушать чужую речь, впервые за последние годы не разбирая смысла. Кивал невпопад, со всем соглашался, а про себя понимал: прав Друц.
Это, значит, до первого крестника так оно и будет. Неделю, две, а дальше поторапливаться придется, если жизнь дорога.
«Как там жена? ей-то каково?!» — неотвязно сверлила мысль.
Вспоминать о проклятии Духа Закона не хотелось.
Хотелось другого: всласть посидеть с Друцем на темной веранде, под одну-единственную свечу, и еще под запотевший на леднике графинчик; расспросить доподлинно обо всем, о чем ему, отныне магу в Законе, знать было положено заранее, да не сложилось. Только едва выбрел Федор на веранду, едва глянул на рома, битым псом скорчившегося в углу...
Нет, Федька.
Завтра.
Ведь правильно? — завтра время для разговоров будет, а сегодня тебя в сон клонит. Неровен час, здесь же и свалишься... пошли в спальню?
А как упал на кровать — в чем был, в одежде, в сапогах — так и провалился, откуда явился.
В Закон.
...стоит Федор Сохач в сторонке. Не его нынче черед; а вроде бы как и его тоже. Поясницу у Федора к дождю ломит, зубов у Федора недостает, в кудрях седые нити заплелись змейками; руки морщинами побило. Это, значит, годы, которых не обманешь. Рядом жена любимая: прежняя, знакомая, но выцветшая с возрастом. Это, значит, тоже годы... сколько ж их меж явью и сном прошло-пролетело?.. ну да ладно.
Не о том речь.
...а впереди двое сквозь препоны к Духу Закона идут. Бок-о-бок; плечом к плечу. Обнажается морское дно, встают на пути горы, валятся с гор лавины-камнепады, мертвяки целыми погостами из могил лезут, загораживают путь — а они идут себе и идут. Миражи воюют с миражами, рушится с неба ливень, исходит паром и стоном земля — и вот: тишина, быстро рассеиваются последние клочья дыма, и двое стоят перед Ним.
Перед Духом Закона.
«...А мы лучше шли,» — тихо, беззвучно, одним трепетным выдохом шепнула Акулина. Бередя память, словно плохо зажившую, покрытую тонкой корочкой рану.
Кивнул старый Федор.
«Ну ведь правда, Феденька?»
«Ну ведь правда...» — кивнул старый Федор.
«Да и они ничего... дошли же?! маленькие наши... родненькие!..»
«Дошли, — кивнул старый Федор. — Ничего они... ничего...»
«Нет, ну что ты все киваешь?! кивает он! Смотри: почти как мы с тобой... молодые!.. почти...»
...двое стояли перед Духом Закона.
Две девочки; девушки.
Ваши дочери.
Ваши крестницы.
Почти как вы; почти как родители; лучше многих; лишь чуть-чуть... самую малость... жалкую, ничтожную капельку...
...замолчи!!!
...и только мягкая капель в темноте: бьются звуки мухами о ткань гардины, сами себя в паутину заплетают — мухами, нитями, пауками, магами, прошлым без будущего! — складываются в слова:
— Мы — не соль земли.Мы — соль на раны.Плач вдали и старый плащ в пыли.Мы уходим.Мы почти ушли.«Это странно, — скажете вы, — странно...»Мы смолчим.Валеты, Короли,Дамы и Тузы — увы, пора нам!И исход, как жизнь, неумолим.Мы — не соль земли.Мы — соль на раны.Дворники проспекты подмели,Грезят шашлыками стать бараны,Учат Торы, Библии, Кораны,Как копейкам вырасти в рубли,А рублям — в червонцы.Нежно, пряноПод окном тюльпаны расцвели.Басом распеваются шмели,Будды собираются в нирваны,Богословы рвутся в Иоанны,КораблиСкучают на мели.Мы уходим,Мы почти ушли.Мы — не соль земли.Мы — соль на раны.
...это — мое?! чужое?! краденое?! дареное?!
...ответьте!..
* * *
— Что? кто?!
— Тихо, Федька... не шуми, старуху подымешь. Я это, Друц...
Сел на постели.
Откашлялся.
В окно заглядывал больной, щербатый месяц. Чахоточный румянец бродил по его серпику, от рога к рогу; месяц хотел в Крым, есть целебный виноград и лечиться на водах. Россыпь звезд вокруг беззвучно поддакивала: да, на водах!.. да, лечиться... много есть, много спать и видеть сны, быть может...
Сон.
Слава Богу, это был всего лишь сон.
Скоро часы станут бить полночь. Они любят полночь, эти настенные часы с маятником, похожим на медное яблоко Грехопадения, зажатое в пасти змия; для них это едва ли не лучшее время — о, полночь, это ведь прекрасно, но часы на службе! и поэтому они станут ее бить.
Смертным боем.
Что за глупости порой лезут в голову?
— Я тут, Федька, водки калиновой принес... холодной... Хочешь водки?
— Хочу.
— Ну вот, морэ, совсем хороший стал!.. водки хочешь... Хаса, пьяса, екх екхэскэ плэскираса!..[47] Свечу зажечь?
— Не надо.
Озноб после дурного сна уходил со скрипом, остаточной дрожью гуляя вдоль хребта. Слышать ромскую речь Друца, не понимая смысла, было жутко. Пустота за спиной, где раньше крыльями (паутиной?!) стояли ОНИ, скалилась по-волчьи: ничего, Федька! обойдется! неделя, две — а там крестничками обзаведетесь, все, как у людей...
В руке было намертво зажато... что?! Карта, некогда белая. Да и сейчас она мало-помалу опять становилась чистой. Но еще можно было разглядеть крестовые знаки по углам, и — лицо. Странное лицо, вроде бы знакомое, свое, привычное, но из глубины проступали, чтобы снова исчезнуть, провалиться сами в себя: Деметра из Балаклавы, носатая гречанка-крестница, какой-то старик в пудреном парике...
И, сквозь всех, оставшись в самом последнем, в Федьке Сохаче, неуловимым налетом, плесенью — Дух Закона.
Ну, дурак! вот дурак! Говорил же: меня в вас побольше прочих будет!.. ой, дурак!..
И вот: снова карта чистей чистого. Ушел Дух, исчез Федька, сгинули Видоки Крестовые.
Лишь сон про дочерей остался.
В памяти.
Эй, Федор-безмастный! — бывают ли у «видоков» просто сны? Чего молчишь?! Или ты не «видок»?!
А кто?
— Ну, Федька, принимай чарку... За тебя пью. За Акулину нашу. Выросли вы, скоро здороваться перестанете!.. шучу, шучу... Ну?
— Спасибо, Друц. Я с тобой да с Княгиней здороваться перестану, только когда язык мне клещами вырвут. И то — в пояс поклонюсь, пока спина цела. Спину сломают — головой кивну, если голова на плечах останется. С того света рукой помашу.
— Ай, красиво говоришь, морэ! ай, завидки берут! Выпили?
— Выпили, Друц.
— Бери хлебушка. Я там рыться не стал, ржаного прихватил, полкаравая... хватит нам. На ночь много жрать, говорят, для брюха вредно.
— Говорят. Да что ж ты крошишь-роняешь?.. давай, я сам...
— Роняю, Федька. Грех хлеб ронять, а я вот грешу. Прихватило меня... будто на каторге, по приговору. Или если бы финт на себя завернул. В пояснице хрустит, пальцы квелые, ломкие!.. ладно, пройдет. Знать бы, с чего... устал, наверное...
— Пройдет. А я, Друц, сон видел. Страшный. Вещий. Или не вещий — какая разница? Все равно страшный.
— Тебе сейчас вещих снов видеть не положено. Говорил же: неделя, две... Возьмешь крестника, в полную силу развернешься...
Месяц за окном вдруг скатился кубарем. Ударил рогами под самое сердце: что, паря?! сон в руку? вещий?! Сказано тебе: неделю, две — никаких тебе финтов! без крестника! А ты: сон...
Пустой сон, значит.
И карта твоя белая — белая и есть.
Кыш, лица! прочь!
И только дребезжит на самой окраине сознания невысказанный, непроизнесенный вслух вопрос: «Друц, отчего тебя ломает? тебя, крестного, мага в Законе?!»
Нет! не может быть! не может...
Все мы — одна паутина; и все равно — быть не может!
— Еще по одной, Федька?
— Наливай. Попустило тебя?
— Ф-фу... да вроде отпускает, полегоньку. Годы мои, годы, жернова на шее...
— Скажи мне, Друц... или лучше не надо. Молчи!
— Что тебе сказать, морэ?
— Твой крестный...