Читать интересную книгу Неприкаянный дом (сборник) - Елена Чижова

Словно Митин аспирант, поймавший кого-то на набережной, я каялась в том, что все это – выдумки: нет ни партийной дамы, ни ловеласа, они – мертвые куски мяса, которые я, измученный и бессонный сторож, бросала в его клетку.

«Подлый помет? Для тебя все – подлый! Владыка Никодим – ты не стоишь его пальца, а он – он сын секретаря обкома. Ты – прорва, тебя не насытить, ты ненавидишь всех, даже тех, которые, как я, и душой и телом служат твоей ненависти». Марионеткой, сорвавшейся с крюка, я неслась и неслась вперед, не срываясь со спирали, на каждом витке которой никак не кончалась моя бессмысленно разыгранная жизнь. Она была бесконечной, дурной и мучительной. Я знала одно: чего бы это ни стоило, надо остановить вращение, вырвать огромную винтовую воронку, в которую кто-то чужой и полный ненависти втягивает и прошлое, и настоящее, и будущее. В приливе яростных сил я желала распрямить время, изогнутое в спираль: сразиться и победить. Или оно , или я.

Небо, укрытое облаками, отбрасывало городское сияние, возвращало его земле. Росчерки фар, ощупывая пространство, не достигали облаков. Они ползли по земле, обходя вырытые ямы, потому что верили, что там, выше желтого электрического зарева, расплывается жуткая пустота. Их пространство мерилось годами, десятилетиями, столетиями, ходило замкнутым ведьминым кругом – здесь, на Земле. Земное время, ползущее столетиями, походило на огромную гусеницу, состоящую из движущихся фаланг: они поднимались одна за одной, выгибались десятилетиями, и за каждой фалангой уже вставала другая, готовая изогнуться на новом витке. Закрыв глаза, я следила за тем, как огромное членистое тело, утыканное короткими волосяными отростками, движется, подминая все под себя…

«Если бы ты любил меня, тебе было бы все равно: здесь или там, лишь бы со мною. Жить нормальной человеческой жизнью. Но ты…» – «Ты – истеричка», – белые глаза обливали меня ненавистью. О, эта ненависть была настоящей! Сильной, как вера, сдвигающая горы. Заступив мне дорогу, как те – автобусные , Митя говорил о смерти, которая дожидается меня. Сгустки слов рвали его легкие, клокотали в горле, чернели на губах. «При чем здесь любовь? Неужели ты не можешь понять: нельзя, невозможно жить нормальной жизнью, потому что здесь, где мы с тобой родились, ничего не осталось нормального . Ни жизни, ни смерти».

Отстранив его, заступившего дорогу, я пошла вперед. Сворачивая на Владимирский, я все-таки обернулась украдкой: Митя не двинулся с места.

Четыре льва, караулящие подрубленное пространство, лежали вдоль моей дороги. Мир, разрушенный моими руками, остался прибранным: ненависть, не меньше смерти нуждающаяся в порядке, опустошила все закрома. «Если бы ты встретила такую на улице, у тебя не было бы сомнений – таких женщин надо лечить…» Острый обломок давнего разговора царапнул заживший лоб. Мне казалось, что я схожу с ума. «Этого только не хватало, осталось нацепить розу и вуаль…»

«Роза и вуаль, роза и вуаль», – я шла к метро, повторяя про себя, и эти слова, поставленные рядом, звучали для меня странно. «Да нет же… Там по-другому, – я вспомнила. – Роза и крест».

Взмахом остановив машину, я забралась на заднее сиденье – у меня не было сил идти пешком. «Направо, налево, снова направо», – от края Комендантского аэродрома я помогала водителю, указывала повороты. Он сворачивал послушно. Проскочив лужу, мы встали у парадной. Выходя, я оглядела поваленный фасад: кухонное окно горело вполнакала.

Лифт сложил крылья, надеясь вздремнуть до следующего жильца. Торопясь, я вынимала ключи. Из-за двери донесся визгливый женский голос. Машинально я взглянула на номер квартиры – лифт мог завезти меня на другой этаж. Женщина смеялась. Голос мужа плыл мимо, теряясь в гостиной. Я стояла, замерев. Осторожно, как будто была взломщиком, я вытянула ключ из скважины. Мне требовалось время – обдумать.

Зайдя за угол, я замерла, пережидая. «Слава богу, слава богу…» Если бы не смех, если бы я повернула ключ… Лицом к лицу я оказалась бы с другой женщиной. Замирая сердцем, я терзалась за нас обеих.

Вздрагивая время от времени, лифт мотался по этажам. Я прислушивалась к его тихому вою и думала: вот сейчас он остановится на моем этаже, и кто-нибудь из соседей, знающих меня в лицо, спросит: что случилось? Другая не выходила. Я села на ступеньку.

«Как-нибудь вызвать его, выманить из квартиры, поговорить, не врываясь». Время шло. Обдумав, я поняла: делать нечего, надо уезжать. Подкравшись к лифту, я нажала на кнопку. Красный огонек вспыхнул сердито. Торопя мешкающую кабину, я поглядывала на дверь. Под щитком, в углублении стены, висели электрические счетчики. Лифт раздвинул створки. Мгновенно, словно он подсказал единственно правильный выход, я пихнула сумку в щель между створками и шагнула к своей двери. За окошками счетчиков – по числу квартир на площадке – вращались мерные колесики. Под каждым – маленький рубильник. Встав на цыпочки, я заглянула в свое окошко: четырехзначная цифра – 1978 – дрожала, готовясь соскользнуть. Сверху на нее уже наплывала девятка. Десятичный столбец качнулся: восьмерка, идущая на смену, выступала медленно.

Косясь на сумку, держащую лифт, я взялась за рубильник. Пальцы набирались храбрости, словно под моей рукой дрожал не электрический счетчик, а какой-то часовой механизм, соединяющий взрывные проводки. Резким движением я повернула, отрубая. Бессонное колесико замерло. Я захлопнула щиток, я кинулась к лифту: подхватив сумку, верного стража, скрылась за створками, как кукушка, отбившая свой последний час. Тревожные голоса поднялись за дверью. Я слышала, как распахнулась дверь и голос мужа произнес недоуменно: «Да нет, на лестнице свет есть». – «Надо звонить в аварийную, скорее всего, перебило провод», – голос отца Глеба встал рядом. «Схожу – проверю. Как там у меня?.. Ладно, пока… спасибо за компанию», – женский голос выплывал на площадку. «Проверила, – женщина крикнула снизу, – у меня в порядке, свет есть». Только теперь я наконец узнала соседка. С пятого этажа.

«Чертова пьянчужка!» Вся лестница знала ее как облупленную: ходит по квартирам, у кого сахару, у кого – соли… Все гоняли, мой муж жалел. Говорил: на грани, стоит шагнуть – обратно не выберется. Бывшая спортсменка, она раздражала меня хрипловатым голосом, размашистыми ухватками и бесконечными рассказами о финских мужиках. Все они делали предложения руки и сердца. Единственная задача – выбрать достойнейшего. Во всяком случае, по ее словам.

Последний раз заявилась недели две назад, меня не было дома. Позвонила и ринулась в туалет – с порога. Муж рассказывал, смеясь. Выйдя, поблагодарила церемонно: «Простите, у меня гость из Финляндии – при нем как-то неудобно ссать». На этом месте отец Глеб расхохотался. Посмеиваясь, они принялись рассуждать о том, что разговоры о финских женихах – оправданная конспирация. Мадам боится соседей, прознают о незаконном промысле – донесут. «Не понимаю, что здесь смешного? Опять за ней мыть». – «Да ладно тебе! Бедная несчастная баба», – муж махнул рукой…

На площадке никого не было. Приблизившись бесшумно, я раскрыла щиток. «Свечку, свечку зажечь», – из-за двери, голосом отца Глеба. Я усмехнулась: здесь, в этой квартире, мрак и свет зависели от меня. Тихим щемящим воем отдалось в ближних проводах. Мертвое колесико взялось с места.

Они стояли в прихожей, счастливо улыбаясь: у каждого по зажженной свече. Не задувая, объясняли наперебой: отрубился, собрались звонить в аварийку, слава богу, только что дали – за минуту до тебя. «Эта, как ее, приходила. Сидела часа два, не выгонишь», – муж махнул рукой за стену. «Еще раз придет, сама на нее донесу – не дожидаясь соседей», – я пригрозила, отходя.

Бездомный ужас отпускал. Я обошла комнаты, оглядываясь: мой дом был тихим и светлым. Под обоями, разглаженными моими руками, крылись другие – строительные, но о них, укрывавших бетонные стены, не было сил думать.

Они сидели за кухонным столом и, посмеиваясь, обсуждали соседку, сбежавшую, едва отключили свет. Это обстоятельство их особенно веселило. «Представь, болтала, как сорока, трижды сходила в ванную», – муж загибал пальцы. «Рассказала все, – отец Глеб подхватывал, – что было, что будет, чем сердце успокоится, говорит, боюсь темноты – живая девка», – он причмокнул восхищенно.

Я ушла к себе и встала у окна. «Роза и крест, роза и крест… – я повторяла про себя, думая о Мите. – Бедная баба, живая девка, – голос дрожал на оконном стекле. – Бертран, Бертран, рыцарь-несчастье… Изора, супруга ваша, несколько помутилась рассудком… Ее болезнь называется меланхолией. Там, где избыток меланхолии, тело и разум затрагивает порча… А вы знаете, что романы сочиняют враги святой церкви?..»

Чувствуя лбом холодноватую поверхность стекла, я думала о себе, как о черной розе, которую Митя, сорвав с куста, прикалывал к своему пиджаку. Не рыцарь – жалкий рыбак из чужой и дикой Бретани, сложивший непонятную песню, от которой сжимается моя грудь. Лепестки сохли и ежились. Я думала о том, что устала быть сорванной розой: песни – пустые выдумки, суррогат непрожитой жизни. Настоящая, она бездарна и отвратительна, как ремесло чертовой соседки: чья тут вина, если девке не достает смелости назвать его правильным словом?..