не дожидаясь заметки в “Таймс”»375.
Двенадцатого мая неприятельские войска высадились на Керченском полуострове и на следующий день без боя заняли Керчь, где были богатые запасы зерна, крупы и морские склады со всем военным имуществом и снаряжением. Через три дня их корабли через Керченский пролив вошли в Азовское море, подошли к Бердянску и, не найдя там войск, сожгли город. 16 мая английская эскадра из тринадцати вымпелов бомбардировала Геническ, 22-го — Таганрог, 24-го — Мариуполь. Здесь неприятель встретил сопротивление и увёл свои корабли в море.
Двадцать пятого числа началась третья усиленная бомбардировка Севастополя, а на следующий день — штурм. Пелисье выделил около сорока тысяч штыков для овладения Корабельной стороной — вдвое больше, чем имели её защитники. Атакующие устремились к Малахову кургану, намереваясь захватить всю Корабельную сторону. Они завладели редутами у Килен-балки и в шесть часов вечера появились на Камчатском люнете.
«Ураган картечи» встретил штурмующих. Пальба была слышна уже в городе, стреляли почти в упор; в какой-то момент французам удалось водрузить над люнетом свой флаг. Один из очевидцев рассказывал, как в этот момент услышал странный звук у дверей дома — это плакала навзрыд матроска.
«— Чего, баба, разревелась? — спросил её проходивший мимо матрос.
— О-о-ох! Сердешный ты мой, как не плакать-то головушке моей бедной, сынок-то мой на Камчатском! А вишь ты... што там за страсти!
— Э-э, баба! Да ведь и Нахимов там.
— И вправду? Ну, слава ж те, Господи! — проговорила матроска, будто оживившись и крестясь весело».
Нахимов действительно был там — он приехал на люнет во время очередного объезда. Матросы показали ему безопасный «фарватер», лейтенант А. Тимирязев встретил адмирала. И в тот же момент вахтенный офицер доложил:
— Неприятель подступает!
Нахимов был, как всегда, в сюртуке с эполетами и крестом ордена Святого Георгия на шее. Нападающие поняли, что это один из командующих, и попытались взять его в плен. Нахимов обнажил кортик и вскочил на банкет. Подоспевшие матросы банниками и гандшпугами[59] отбили адмирала.
После этого Тимирязев попросил Нахимова удалиться с люнета и отдал команду:
— Пушки к бою!
Матросы зарядили картечью и били до тех пор, пока неприятельский залп из пятнадцати мортир и семи орудий не вывел половину прислуги из строя и не ранил самого лейтенанта осколком в висок. Он всё же успел спустить курок орудия и выглянуть за бруствер, как штуцерная пуля ранила его в ногу.
— Заклёпывай орудия, бери принадлежности, и все за прикрытие!
Матросы подхватили офицера под руки, чем спасли от плена, другие бросились выполнять команду.
Лейтенант Тимирязев описал в рапорте, как был захвачен люнет. Он полагал, что будет назначено следствие и последует наказание. Нахимов написал лейтенанту в госпиталь письмо:
«...я не только не нахожу нужным назначение какого-либо следствия, но признаю поведение Ваше в эти критические минуты в высшей степени благородным. Защищая редут до последней крайности, заклепав орудия и взявши с собой даже принадлежность, чем отняли у неприятеля возможность вредить Вам при отступлении, и, наконец, оставивши редут последним, когда были два раза ранены, Вы выказали настоящий военный характер, вполне заслуживающий награды...»376
Многие тогда обвиняли генерала О. П. Жабокритского, который оставил на редутах всего один батальон, а сам, сказавшись больным, уехал на Северную сторону. Другие критиковали Горчакова за то, что назначил Жабокритского командовать Корабельной стороной. Поговаривали даже об измене генерала-поляка, сочувствовавшего французам.
На рассвете 27 мая Горчаков приказал увести войска из передовых траншей. Оставление укреплений, так дорого стоивших, вместе с известием о взятии неприятелем Керчи, Еникале, разорением Бердянска и Таганрога произвело в Севастополе тягостное впечатление. Впервые заговорили о возможности оставления города — точнее, того места, где он когда-то стоял. Неприятель радовался и пировал, при обмене телами убитых офицеры приглашали распить шампанское по случаю их победы и отужинать. Обстановку ухудшали установившаяся в эти дни удушающая жара и белая известковая пыль, которая слепила глаза и укрывала, словно саваном, тела павших.
Хоронили уже не только на Братском кладбище Северной стороны — и на Южной, в Ушаковой балке, везде виднелись холмики с крестами. Когда в паузах между боями происходил обмен убитыми, англичане, приезжавшие в расположение русских, сразу за нейтральной полосой видели следы своей деятельности: «Чем дальше мы продвигались, тем больше попадалось нам ядер и снарядов. Ущелье было словно вымощено ими. Они сплошь торчали из склонов, они были свалены кем-то в кучи на дне. Тут и там в земле поблескивали пули и куски свинца»377.
На Павла Степановича в те дни было больно смотреть: измученный невероятным напряжением сил, он постарел, был утомлён, с начала осады спал не раздеваясь, как все в Севастополе, ожидая штурма. Дали знать о себе старые хвори — болел желудок, временами начиналась рвота, мучили головокружения и даже обмороки. В июне заболел холерой. Да ещё контузии прибавились — четыре или пять, спина болела, так что даже на стуле было тяжело сидеть. Флаг-офицеры говорили доктору Гюббенету о приступах у Нахимова, но адмирал и слышать не хотел о лечении. «Я держусь на ногах, потому что всё время в деле. Стоит мне лечь — завтра же впаду в совершенное изнеможение, — уверял он доктора. — Я убеждён, если мы сегодня заключим мир, я завтра заболею горячкою»378.
Переговоры о мире велись ещё с зимы, однако договориться противники не смогли — после таких колоссальных потерь и усилий ни одна из сторон не хотела уступать. На позициях отношение было такое: «Здесь только и толков, что об мире. Другой подумает, что, наверное, севастопольцы все желают мира, потому что для нас ощутительнее, чем для прочих, война... Менее всех мы желаем мирно разойтись с французами, проведя шесть таких неприличных месяцев. Конечно, очень естественно будет, если из нас никто не согласится мирно разойтись с французами, оставив их так, как есть. Нет, голубчики!»379 — писал лейтенант А. А. Бутаков матери.
Четвёртая бомбардировка и штурм
Пятого июня началась четвёртая бомбардировка Севастополя. «Трудно себе представить что-либо ближе подходящее к аду по тем детским понятиям, которые составили мы о будущем жилище грешников, как промежуток времени от часу до четырёх пополудни 5 июня! — писал генерал Меньков, наблюдая происходящее с крыши библиотеки, где были также Нахимов, Тотлебен и Васильчиков. — Над Севастополем стоял густой непроницаемый мрак... сквозь который прорывалась масса огня, как бы пламя пожара, — то были залпы батарей!