Читать интересную книгу Хмель - Алексей Черкасов

В секундном поединке они готовы были расстрелять друг друга. Молодые, увильнувшие от фронта, беспредельно жестокие, чем и заслужили исполнять грязную работу в тылу, и в то же время ненавидящие друг друга.

Жандармский офицер для офицера конвойной охраны – это хуже немца в рукопашном бою. Этакий щеголь! Да еще и губами дергает! Небось не припачкает свои лайковые перчатки о физиономию арестантов. А вот ему, прапорщику Мордушину, в дождь, в зной и в лютый мороз приходится гонять этапы по каторгам и пересылкам, кормить клопов, отбивать кулаки о заключенных, жрать всухомятку на этапных привалах, мерзнуть и мокнуть, как собаке, и стрелять без предупреждения при малейшей попытке к побегу, составлять рапорты, харчевые листы, прикарманивать медяки и тянуться перед тыловыми щеголями в голубых мундирах.

– Ну, так что же, прапорщик? – покривил губы подпоручик. – Изнасилование?

– Как так изнасилование? – выкатил глаза прапорщик.

– Знаешь, сколько положено по статье законоуложения за подобное преступление при исполнении служебных обязанностей?

– Какое такое преступление?!

– Оставьте, прапорщик! Не корчите из себя идиота! – И, понизив голос, пригрозил: – Если я немедленно вызову доктора из тюремной больницы и он осмотрит ее, то…

Прапорщик ощетинился, как разгневанный дикобраз, и быстро взглянул на свою шашку в ножнах и кобуру с револьвером, оставленные на квадратном столе.

– Без глупостей! – осадил подпоручик. – Не хочу упекать тебя на каторгу, Мордушин. Но имей в виду: это мое последнее предупреждение. У тебя это не в первый раз! – уступил подпоручик и, достав пачку папирос, закуривая, продолжал: – Угораздило тебя! Знаешь, с кем имел дело?

– Запирается. Но я ее расколю. Только было начал… Подпоручик тоненько засмеялся.

– Она – сумасшедшая, Мордушин. Дочь миллионщика Юскова. Слышал про скотопромышленника? Ну вот. Он ее вез к доктору Гриве показать, и тут с этапом встретился. Как она тебе ухо не откусила? Вчера одному откусила ухо.

– Да ну? – не поверил прапорщик.

– Как она показала себя?

– Вот уж показала! А я-то думал, что она меня хочет обмануть! Тут такое дело! Лопнуть можно. Я ее допрашиваю, понимаете, а она уставилась на мое оружие и говорит: «Сними оружие, брось и пойдем со мной, говорит, в третью меру жизни». Ну, думаю, барышня задумала поймать меня на крючок, чтоб я ее выпустил. Да, думаю, сыграю. Спрашиваю: «Если я сниму оружие и поведу за собой, то, говорю, ты откроешь мне всю тайну?» Она отвечает: «Вся моя тайна будет твоей тайной». Ну вот. Лопнуть можно! Снял оружие и – повел ее в ту комнату. Умора! Если бы послушал ротмистр, какую она мне речь закатила!..

– Что она говорила?

– Призывала меня к свержению царя, бормотала что-то про пять мер жизни, а главное – чтоб всех насильников с оружием заковать в цепи и чтобы они жили и подыхали в этих цепях. Если послушать – штучка! Не подумаешь, что чокнутая. Такую выпусти в город – бунт подымет. Надо же, а? А я-то думал!..

Подпоручик, прикусив тонкую губу, призадумался.

– А ну позови ее сюда.

Прапорщик вышел, и раздался его голос:

– Вставай! Одевайся! Да побыстрее! И голос Дарьюшки:

– Ты опять другой? Опять другой?

– А ну шевелись! Еще подумают, что я с тобой тут цацкаюсь!

– Боже, как ты кричишь! Ты же сказал, что пойдешь со мною!

– Давай, давай, – подталкивал голос прапорщика.

И вот вышла Дарьюшка в незастегнутой жакетке и в наспех накинутом платке. Посмотрела на подпоручика, на его саблю и ремни с кобурой, покачала головой:

– Опять с оружием! Подпоручик подвинул стул:

– Садитесь.

Дарьюшка вскинула подбородок, ответила:

– Это вы садитесь, на цепь садитесь. Вас всех надо на цепь посадить, насильников. И чтоб вы вечно сидели на цепи.

Дарьюшка повернулась к двери, чтобы уйти.

– Минуточку, барышня, – остановил подпоручик. – Я все-таки должен поговорить с вами. Что вы делали в той комнате?

Дарьюшка па мгновение растерялась, и щеки ее заалели.

– Что вы делали в той комнате? – добивался подпоручик. – Надо же узнать: помнит ли она? Не скажет ли, что ее изнасиловали в караульном помещении.

Прапорщик вернулся в шинели и направился к столу за оружием. Как же посмотрела на него Дарьюшка! Сперва она растерялась, потом помрачнела.

– Ты… ты… подлец! Подлец! – раздался ее гневный голос, а прапорщик, ухмыляясь, затянувшись ремнями, деловито поправив на боку шашку, ответил:

– Я из третьей меры ухожу во вторую. Потому что в третьей мере без оружия и харчей сдохнуть можно. И ты давай топай из третьей во вторую.

Дарьюшка сцепила руки пальцами, взмолившись:

– Боже, боже! Подлец, подлец!

– За оскорбление офицера, голубушка, я могу и в морду дать! Живо схватишь. – И прапорщик показал Дарьюшке увесистый кулак.

– Боже! – На глаза Дарьюшки навернулись слезы.

– Так что же вы делали в той комнате? – еще раз ехидно напомнил жандармский подпоручик.

– Не смейте, не смейте, звери! – выкрикнула Дарьюшка. – Вам за все отплатится! Настанет час, и вам все припомнят. И кандалы, и цепи, и тюрьмы – все, все! И ваш царь поганый, и все жандармы, и солдаты – звери, насильники. Презираю вас! Презираю!

– Дать ей? – кивнул прапорщик.

– В таком состоянии ее выпустить действительно нельзя. Кто знает, что она может натворить!

– Вот и я говорю…

– Рапорт составил?

– Пожалуйста, – подал прапорщик рапорт.

Подпоручик остался доволен рапортом конвойного офицера, написанным безграмотно, с обилием устрашающих глаголов: «Долой царя! Пусть кровопивцы носят цепи. Бейте офицеров», а в заключение: «При задержании преступница оказала сопротивление и пыталась убежать с другим заговорщиком, которого тоже задержали».

– Этого достаточно, – сказал подпоручик, пряча рапорт в карман шинели. – Ну, а теперь приведи ее в полный порядок, и чтоб никаких разговоров. Для успокоения – валерьянки. Фельдшера можешь вызвать. Да пусть умоется. Если не сама – помогите. И чтоб полный порядок. Отведешь ее потом в управление тюрьмы. Я поеду за ротмистром.

– Есть в полный порядок! – вытянулся прапорщик, звякнув шпорами.

Дарьюшка презрительно усмехнулась: собаки!..

Елизар Елизарович, охолонувшись на воздухе, поджидал дочь у тарантаса. Подпоручик явился без Дарьюшки. Оказывается, придется Елизару Елизаровичу побыть пока в управлении тюрьмы, а он, жандармский подпоручик, па Воронке съездит к начальству. «Дело-то нешуточное, господин Юсков. Нам пока неизвестно: больная ваша дочь или нет? Как указано в рапорте офицера конвоя, задержанная выкрикивала противогосударственные призывы…»

Красномордый, упитанный надзиратель с выпяченным бабьим задом охотно подтвердил, что девица кричала такое.

– На всю тюрьму тревогу объявили. Побоище могло произойти. Очинно просто.

А солнце все так же полоскало негреющими осенними лучами красно-кирпичную трехэтажную тюрьму, в некотором роде – оплот и крепость Минусинска.

Любопытно заметить: в тот год, когда заложили фундамент тюрьмы чуть ли не на тысячу заключенных, в самом городе насчитывалось около пяти тысяч жителей.

Говорили так:

«Свято место пусто не бывает» – это про тюрьму.

«От сумы и от тюрьмы – не отрекайся».

«С судьбою не спорь, с тюрьмою не вздорь».

«В тюрьму – ворота, а из тюрьмы – калитка».

«За тюрьмой – аукнется, а в тюрьме – откликнется…»

И вот откликнулось. Призывный голос Дарьюшки взбудоражил заключенных. Потрясающая новость моментально проникла во все камеры: нашлась будто отчаянная революционерка, которая с голыми руками кинулась на конвой и призывала арестантов в третью меру жизни, и что те, умыканные, не воспользовались моментом. И что революционерку, конечно, упекут на каторгу. Потом узнали от надзирателей, что девица будто бы была сумасшедшей, дочерью миллионщика Юскова и что на конвой кинулась в припадке невменяемости. Арестанты не поверили: почему она ни на кого другого не кинулась, а именно па конвой?

А в самом деле, почему?..

V

Закрутилась, завертелась самодержавная машина Жестокости, все и вся подчиняя единому намерению: подавить Слово, Мысль, Желание и все человеческое в человеке.

Мыслить и действовать положено священной Особе, и соответственно мысли и деянию этой Особы – Думе, сенату, тайным и действительным советникам, ну, а рангом ниже – подчинение, исполнение. А все, что супротив, – подрывные деяния, опасные для отечества.

Всякая жестокость, как щитом, укрывается отечеством, народом, подразумевая под народом малую кучку злодеев, дорвавшихся до жирного пирога.